Поэтому я оказался совсем не лучшим хранителем большинства вещей, купленных у Николая Ивановича. По семейным традициям, собственным вкусам и всей той среде, в которой тогда жил, я, конечно, понимал художественную значимость авангарда, но для пополнения одной части коллекции без особой жалости жертвовал какие-то менее интересные, на мой взгляд, вещи из другой (авангардных работ вокруг нас было еще так много). К тому же коллекционирование для меня никогда не было «профессией», как крайне неудачно выразился Дудаков о Соломоне Абрамовиче Шустере. После того, как меня арестовали, тюрьмы, высылки, диссидентские журналы и фонды почти на двадцать лет заставили меня забыть о коллекционировании и вынудили прийти к выводу, что в жизни есть вещи важнее коллекций. К тому же в коллекционных моих интересах постепенно формировалось представление (конечно, связанное с археологией), что европейская станковая живопись, существовавшая пятьсот лет (с эпохи Возрождения), умирает, кончается. Все ее периоды по-разному интересны, но, в общем, объединены (в разных странах и эпохах) принадлежностью к одному умирающему виду искусства. Именно так я, вслед за родными, собирал скифское искусство, создававшееся тысячу лет от VII века до Рождества Христова в Мингечаурской впадине и до III века после Рождества на Кавказе, в причерноморских степях и Крыму. Я относился к искусству авангарда как к одному из этапов художественной жизни, конечно, заслуживающему серьезного к себе отношения, но при этом далеко не единственному и для меня – не лучшему. Федор Толстой для меня был и остается художником более крупным, чем Малевич, а могли быть и более бесспорные примеры.

Я не особенно бережно относился к вещам Николая Ивановича еще и потому, что из-за абсолютной изолированности Советского Союза, отсутствия в стране не только современного европейского искусства, но даже хоть каких-нибудь книг о нем, к русскому авангарду, как я писал, при приличных глазах вполне можно было относиться как к бесспорному и серьезному явлению. Но ведь все русское искусство конца XVIII–XIX века (кроме трех-четырех художников) было любопытным, а по отношению к Западной Европе – подражательным и второстепенным. В коллекциях Щукина и Морозова были шедевры Сезанна, но большая группа русских художников начала века честно называла себя всего лишь «русскими сезанистами».

А потому было совершенно непонятно, в каком отношении к современному европейскому искусству русский авангард находится. Великий художник Лев Жегин с гордостью показывал мне листочек с литографией («Черные листья») и говорил: