Сам Николай Иванович, конечно, что-то понимал, уж во всяком случае следил за ценами, но он был уже слишком стар и беспомощен, чтобы оценивать реалии нового времени.

И потому я, ничего не зная по существу, не желая разбираться во многих свидетельствах о последних годах и «друзьях» Николая Ивановича, ни на одну минуту не допускаю, что в окончательной гибели его коллекции, не было активного участия советских «компетентных органов». Та полугебэшная среда советских комфутов, в которую он вошел в 1928 году и оставался ей верен до конца жизни под величественный аккомпанемент романтики обновления всего мирового искусства, жизни и общественного миропорядка, не отпустила его до последней минуты, сделала неосуществимыми главные работы в его жизни, а в завершение еще и уничтожила великую его коллекцию. Особенной жестокостью судьба и советский режим отличились в последние годы жизни Николая Ивановича. Он, продавая любимые вещи, лишаясь в старости налаженного образа жизни, уезжал в Амстердам не для того, чтобы под конец наслаждаться жизнью, добиться мирового признания, как, скажем, Костаки. Харджиев уезжал, чтобы хотя бы за границей успеть написать подлинную, известную только ему историю русского авангарда и, может быть, книги о Ларионове и Малевиче. Но на советской границе был задержан и арестован его бесценный архив, без которого Николай Иванович оказался совершенно беспомощен, последняя его надежда была беспощадно уничтожена. Харджиев доживал свои дни в чужой малопонятной стране ни на что уже не способным стариком, окруженным к тому же плотным кольцом разнообразного жулья.

Что касается меня, то я этому далековатому и не понятому мной при жизни человеку, конечно, очень многим обязан. Именно Николай Иванович поддержал мой (не очень большой) интерес к русскому авангарду, и, хотя многие полученные от него вещи не сохранились, хотя часть моей коллекции, посвященная авангарду, не совсем такая, какой хотел бы видеть ее Николай Иванович, все-таки в ее основе лежит и часть коллекции Харджиева и, конечно, частые и поучительные с ним разговоры.

Глава VI Шаламов

Глава VI

Шаламов

В большом принадлежащем мне архиве Шаламова есть четыре вещи, наиболее для меня памятные. Первая из них – детская тетрадка – содержит единственную уцелевшую инструкцию (написанную специально для меня), как надо издавать его стихи – в каком порядке, как следует разделять стихи на разделы. Начата тетрадь с указания, кажется, наконец, выполненного издателями – все сборники имеют один общий эпиграф из Блока:

Эта тетрадка – единственное, что мне вернули следователи во время фабрикации второго дела в 1983 году, в котором мое «надгробное слово» о Варламе Тихоновиче, к тому же опубликованное в «Континенте», было одним из пунктов обвинения. И то, что именно мне Шаламов доверил сохранить это безусловно важное для него посвящение, очень для меня дорого.