Догорела свеча, догорела…»[31]

Сперва Гелий от возмущения (как и я после ареста) объявил голодовку. Но через 24 дня (умеренный срок), убедившись, что этим лишь ослабишь себя в предстоящей и неизбежной борьбе, голодовку прекратил. Но у него начался рак, который тюремные врачи не были способны диагностировать. Начались боли, непроходимость пищевода – никакие клизмы не помогали; это невозможно пересказывать, надо читать его героические записки.

«Числа 5 марта начала отниматься правая нога – от носков вверх. Боли в бедре и во всех костях. И в груди. С того же дня перестал без клизмы какать, да и клизмание давало мало: вышла вода, а надуваться невозможно больно (стенокардия). 12-го правая нога отнялась совсем – лежала мертвая и уже не болела, и то же пошло в левой. Не испражнялся уже дней пять. Поставили 17 марта клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал вон от вони и грязи. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся – воняло все дерьмом, а руки, по-моему, до сих пор воняют. Когда меня перетаскивали со стульчака на койку (тот самый сердобольный вертухай и Шурик), Шурик вдруг крикнул:

– Э, ты сцишь.

Пошла вдруг моча, которая уже сутки там сидела»[32].

Через много лет Генрих Алтунян привел меня в здание КГБ на Владимирской – к новому председателю генералу Марчуку в надежде, что он поможет вернуть наши семейные коллекции. Это был первый этаж, а камеры, где погибал Гелий, были под ним – в подвале, и мне казалось, что у меня горят подошвы, что я иду по его запекшейся крови – еще и дорожка на полу была красная.