В достаточно раннем стихотворении «Умирают мои старики…» (опубликовано в 1961 году), посвященном поколению его учителей (в том числе и Сельвинскому), Слуцкий подчеркивает:

Получается, Слуцкий подпадает под то, что Бетеа называет «трюизмом» применительно к Пушкину: «Творческая личность ищет испытаний и конфронтаций, и в случае великого поэта следы этих конфронтаций остаются в вербальных структурах, которые продолжают излучать огромную энергию и после исчезновения исторического персонажа». «Изысканность пушкинского языка и достаточно высокая степень герметичности его биографии» [Бетеа 2003: 247] осложняют дело; герметичность самого Слуцкого – его «один» – сообщает ему метафизическую и мета-поэтическую, а не просто «психологическую» уникальность.

Слуцкий остается хозяином собственной творческой судьбы и не выпускает из рук поводья поэтического воображения. В отличие от полетов романтиков или «слепой ласточки» / забытого слова Мандельштама («Я слово позабыл, что я хотел сказать…»), ласточка Слуцкого – его слово – не улетает от своего создателя:

Смерть неподвластна поэту – это Божественная прерогатива, – но он может положить конец своему творчеству, замолчав в самый подходящий момент, подчинившись «закону строфы и строки». Многое в загадке Слуцкого проясняет понятие долга. Долг, как мне представляется, – свойство не только метапоэтическое, но и библейское. Он же вновь возникает в одном из последних стихотворений поэта, «Музыка далеких сфер…»:

Это стихотворение важно, потому что показывает, насколько «трудно», вопреки общепринятому мифу о Слуцком, ему «было быть» членом партии, гражданином СССР и русским поэтом. Здесь на помощь исследователю опять приходит текст Амихая. В стихотворении «Все поколения до меня»[339] лирический герой изображает себя совокупностью всех предшествовавших поколений (национальный еврейский элемент), жизни отца (личный элемент) и холокоста (опыт ХХ века). В стихотворении повторяется фраза «зэ мэхайев» («это обязывает»). В случае Амихая долг или обязанность почетны, а не обременительны; отсюда его судьба еврейско-израильского поэта. Обязанности Слуцкого глубоко противоречивы, отсюда его судьба еврейского поэта-герменевтика в русском / советском пространстве. И Амихай, и Слуцкий не отрекаются от особенностей своей судьбы, они несут их, как бремя. Слуцкий биографически изможден, однако метафизически и поэтически остается несломленным. Ключ состоит в том, что поэт сравнивает себя с великой рекой, которая действительно впадает в пять морей и местами высыхает. Однако при всем том она остается единой Волгой, а поэт остается единым со своей нерушимой творческой вселенной. Именно поэтому он может с уверенностью утверждать: «И блестят мои купола, / и гудят мои колокола, / потому что – была не была – / жизнь не вовсе даром прошла»[340]. Первая строка стихотворения озадачивает: почему «музыка далеких сфер»? Это ироническая отсылка к цветаевскому «Путь комет – поэтов путь» [Цветаева 1994–1995, 2: 184], но что еще важнее, отсылка к источнику, который Слуцкий считает средоточием своего слова, – к Библии.