Быстро подойдя, почти подбежав к Федотовой, он поклонился ей до земли, и затем они бросились друг другу в объятия. Старики расплакались. Они долго переводили дух и смотрели друг на друга, не спеша начинать разговор. Наконец Давыдов оправился и напал увлекательно рассказывать о своих приключениях. Большевистский переворот застал его во время гастрольной поездки на севере России. Он был в Архангельске, когда туда явились англичане. Верхом на коне он произносил речи русским полкам. Потом англичане ушли. Большевики стали одолевать, и Давыдов очутился перед большевистским комиссаром на допросе. Давыдов говорил смело, даже резко. Но артистическая знаменитость его что-нибудь да значила, и его пропустили в Петроград.

И вдруг среди этого рассказа Федотова на своем кресле вся подалась вперед и сказала шепотом: "Владимир Николаевич, спойте". Известно, как превосходно пел он русские песни и романсы. Он начал отнекиваться, ссыпаясь на утрату голоса. Она настаивала. И все еще отнекиваясь, Давыдов вдруг протянул руку и запел: "Камин потух, но искры из-под пепла еще сверкают…" Федотова заливалась слезами. Да, потух камин ее жизни, но душа ее еще сверкала искрами ярко и богато. Голоса у Давыдова действительно уже не было. Но вот так именно Глинка без всякого голоса производил неизгладимое впечатление на слушателей, исполняя романсы. Чарующей прелестью веяло от этой тонкой фразировки, которой Давыдов оттенял каждую фразу меланхолического романса. Замер последний звук, и опять все долго молчали, не желая нарушать очарования. Давыдов заговорил первый, и полились воспоминания. Давыдов вспоминал о триумфах Федотовой, а Федотова о триумфах Давыдова. Живая история русского театра вставала передо мною. Я услышал и о том, как во время первого дебюта Федотовой, когда театр стонал от бурных оваций, старик Щепкин, за кулисами стуча палкой, внушал своей воспитаннице: "Но помни, что тебе еще много работать надо; помни, что ты еще ничего не знаешь". Услышал я и то, как Тургенев восхитился игрою Давыдова в "Холостяке" и сравнивал Давыдова с Мартыновым. Я смотрел на разговорившихся стариков. Их глаза горели, все телесные недуги словно отлетели от них на этот миг куда-то далеко. Наконец Давыдов спохватился, стал прощаться и, вновь отдав Федотовой земной поклон, выбежал из комнаты. Он спешил на ужин, который труппа Малого театра давала в его честь. На этом ужине он пробыл до семи часов следующего утра, непрерывно рассказывал, декламировал, пел и даже плясал, одушевляя все общество. Только в семь часов утра Южин наконец велел отвезти Давыдова спать, ибо вечером ему предстояло играть Фамусова. И все это на исходе седьмого десятка.