Понимая, что конец близок, члены семьи не хотели придавать информацию о критическом положении Черчилля огласке. Но стойкий боец продолжал держаться. Первой об ухудшении здоровья экс-премьера сообщила Guardian 16 января. К Гайд-парк-гейт стали стекаться люди. Опасаясь, что толпа нарушит покой больного, полиция перекрыла улицу. Также был введен режим тишины: машинам «скорой помощи» и пожарным, проезжающим по Нижнему Кенсингтону, было запрещено включать сирены. Британия погрузилась в траур. Несколько сотен людей сутками дежурили на подходах к улице, выражая своим присутствием уважение и преданность умирающему. В воскресенье 17 января королева посетила утреннюю службу в церкви Святого Лаврентия, на которой были прочитаны молитвы во здравие ее самого известного подданного. В тот же день тысячи прихожан пришли помолиться о здоровье Черчилля в Вестминстерское аббатство. Ведущий службу архиепископ Йоркский доктор Дональд Когган (1909–2000) сказал собравшимся: «Снова и снова он находил правильные слова для правильных действий, вдохновляя народы в час испытания»{469}.

В течение следующих нескольких дней внимание прессы было приковано к состоянию здоровья самого известного британца. Сопротивление политика неизбежности в очередной раз наводило на мысль о его стойкости и заголовок «К бою!», опубликованный 19 января на первой полосе Daily Express, прекрасно передавал эту атмосферу; журналисты описывали происходящее как «последнее, патетическое олицетворение выдающейся черчиллевской воли». Но все имеет свои пределы. В один из дней состояние Черчилля резко ухудшилось. Рандольф, Мэри, Сара и Клементина постоянно находились у его постели. Ночью стало понятно, что конец близок. Дыхание больного стало поверхностным и затрудненным. В 8 часов утра следующего дня оно остановилось. На календаре было 24 января, ровно 70 лет назад почил отец нашего героя лорд Рандольф. Однажды Черчилль признался, что его последний день тоже придется на 24 января. Для знавших об этом пророчестве двухнедельное сопротивление болезни имело отчетливо мистический оттенок. Колвилл будет вспоминать о прозрении своего босса, как о «самом необъяснимом и странном переживании» своей жизни{470}.

Другой секретарь Черчилля Монтагю Браун тоже испытал потрясение. Он регистрировал в местном муниципалитете случившееся. В стандартной процедуре его заставил задуматься вопрос о роде занятий покойного. Обычно указывалось «пенсионер», но в случае с Черчиллем это звучало слишком банально. «Государственный деятель», – ответил секретарь после некоторого размышления. Но потрясло не это. Вернувшись после похоронной процессии в свою квартиру в Кенсингтоне, Монтагю Браун обнаружил, что его квартиру ограбили. Новая Англия, новые нравы{471}.