Гораздо больше повезло обитателям одной из “меблирашек”, выходившей окнами на Мойку. Там до революции не было центрального отопления, поэтому сохранились старые печи, хорошо держащие тепло: не в пример “буржуйкам”, которыми вынуждены были пользоваться “нотабли” и их соседи из полуподвала. Зато комнаты были невероятной формы: круглой (у художницы Щекотихиной), в форме глаголя (у Михаила Лозинского). Комнату Мандельштама, который появился в Петрограде почти одновременно с Ходасевичем, после множества приключений, приятных и не особенно, пережитых в Москве, Киеве и Крыму, Ходасевич охарактеризовать не сумел: она представляла собой “нечто столь же фантастическое и причудливое”, как и ее хозяин.

Вторые меблированные комнаты, находящиеся во дворе, были разорены и загажены. В числе немногих их обитателей оказался старый знакомый Ходасевича – Александр Тиняков. “Интеллигент из пропойц”, что называется, “восторженно приветствовал” октябрьский переворот. Что-то подсказало ему, что сотрудничество в “Земщине” никто из новых власть имущих ему в вину не поставит. В двух брошюрах, напечатанных в послереволюционные годы, Тиняков доказывал, что вся культура прошлого глубоко реакционна, и что даже Блок и Брюсов, ставшие вроде бы на сторону новой власти, – скрытые враги (а значит, большевикам надо ставить на тех, кто в старой культуре был презренным неудачником. Как сам Тиняков). Три года Александр Иванович провел в провинции – сначала в Орле, потом в Казани, где опубликовал в советской прессе множество статей и десятки революционных виршей – слабых и безликих. Личное чувство ощущалось только в антирелигиозных стихах. Ходасевичу он объяснил, что с большевиками ему по пути, “поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, – прибавил он конфиденциальным тоном”[429].

Толку от этого было мало, большевики Тинякова, видимо, не оценили. В Петроград он явился грязным, голодным, оборванным, и даже в самое убогое помещение ДИСКа удалось его пристроить не без труда. В Петрограде Тиняков скоро нашел службу, точнее – сразу две: одну по газетной части, другую – в ЧК (при встрече он объяснил Ходасевичу: “Вы только не думайте ничего плохого. Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники”[430]). Разжившись деньжатами, он начал водить к себе малолетних папиросниц-проституток. В соседней с ним клетушке поселили больную и престарелую хористку Мариинского театра. “Его кровать лишь тонкой перегородкой в одну доску, да и то со щелями, с которых сползли обои, отделялась от кровати, на которой спала старуха. Она стонала и охала, Тиняков же стучал кулаками в стену, крича: – Заткнись, старая ведьма, мешаешь! Заткнись, тебе говорю, а то вот сейчас приду да тебя задушу!..”[431]