Дальнейшая судьба этого “проклятого поэта” была еще колоритнее. В 1924 году вышел третий и самый знаменитый сборник Тинякова – “Ego sum, qui sum” (“Я таков, каков есть”). Стихи, вошедшие в эту книгу, отличались демонстративным бесшабашным цинизмом. Еще через два года Тиняков оставил литературу и стал профессиональным нищим – причем просящим милостыню на улицах Ленинграда именно в качестве “писателя, впавшего в нищету”, и зарабатывающим этим ремеслом больше многих писателей пишущих. Ходасевич о таком повороте судьбы своего знакомого, видимо, не узнал: это было уже много лет спустя после его отъезда из России.

Вернемся, однако, в Дом искусств конца 1920 года. Ходасевичи после долгих хлопот, к которым подключили “Горького и всю силу его”, получили две комнаты в меблирашке. Одну занимал Гаррик. Жилище Владислава Фелициановича и Анны Ивановны было полукруглой формы. Обстановку его Ходасевич в письме Борису Диатроптову от 21 января 1921 года описывает так:

Мебель хорошая, совсем новая, только со стульев нельзя снять чехлов: они белые, с золотом и шелковой обивкой, для купеческой “роскошной” гостиной. Но хорошо, что совсем новые, прямо из магазина, были даже обернуты папиросной бумагой, которую мы выкурили. Занавески повесили. Из окна у нас чудесный вид: комната угловая, выходит на набережную Мойки и на Невский, который виден далеко вдоль. Топят нас совсем мокрыми дровами, которые шипят, трещат и больше градусов 9 не дают. Но, братья мои, – это даром! Братья мои, мы за это благословляем судьбу денно и нощно. У Гарьки градусов 11–12 – везет латышам!..[432]

Мебель хорошая, совсем новая, только со стульев нельзя снять чехлов: они белые, с золотом и шелковой обивкой, для купеческой “роскошной” гостиной. Но хорошо, что совсем новые, прямо из магазина, были даже обернуты папиросной бумагой, которую мы выкурили. Занавески повесили. Из окна у нас чудесный вид: комната угловая, выходит на набережную Мойки и на Невский, который виден далеко вдоль. Топят нас совсем мокрыми дровами, которые шипят, трещат и больше градусов 9 не дают. Но, братья мои, – это даром! Братья мои, мы за это благословляем судьбу денно и нощно. У Гарьки градусов 11–12 – везет латышам!..[432]

Так или иначе, это было лучше московского полуподвала.

Академический паек Ходасевича (тогда, когда удалось его выбить) оказался меньше московского: “45 фунтов хлеба вместо 35 фунтов муки, фунта 4 масла вместо 6, фунтов 15 селедок вместо 20 фунтов мяса”. Анна Ивановна устроилась на службу в той же Оценочно-художественной комиссии, на которой получала крохотное жалование и, что было существенней, некие “натуральные” блага. Сам Ходасевич вскоре убедился, что “единственный способ устроиться здесь сытно, это – читать лекции матросам, красноармейцам и милиционерам, обязательно местах в пяти-шести одновременно. Но это – ужасающая трепка с Охты на Галерную, оттуда к Финляндскому вокзалу и проч.”[433]. Гумилев, с его опытом африканских экспедиций и армейской службы, это выдерживал, хотя и не без труда; Ходасевич и пробовать не стал.