У нас лучше, хотя в “холомках” роскошный дом – а у нас какая-то разгромленная дыра. У нас нет ни единой комнаты с целыми рамами, в потолках пули, обои в клочьях. Спим на сенниках, мебель анекдотическая, смесь ампира, лишенного обивки (в ней ходят невесты в окрестных деревнях), с новыми табуретками, пахнущими смолой. Живем во 2 этаже, ибо нижний разгромлен слишком. Зато у нас великолепный вид, верст на 15 вдаль, у нас церковь и кладбище в ста шагах, у нас аисты, радуги, паровая мельница, агроном, мастер по части жестоких романсов, у нас – плачьте, несчастные! – 1500 собственных яблонь, от яблоков повисающих долу, у нас груши, слива и – персики, сладости неизъяснимой, мягкости обольстительной, сочности сладострастной, – пушистые, как небритый перс Диатроптов[457].

Комендантом сада числился Владимир Милашевский, который вел настоящую позиционную войну с грабившими его местными мальчишками, успевая при том ухлестывать за деревенскими девками и делать бесчисленные рисунки в альбоме. Идиллия нарушалась лишь слухами о бесчинствующих в округе бандах “зеленых”.

Писатели и художники получали небольшой паек (муку, сахар, соль и т. д.), в основном же кормились с имения (“по случаю коммунистического строя сделался я помещиком”, – иронизировал Ходасевич) и меняя привезенные из Петрограда вещи на продовольствие (деньги ничего не стоили). Как вспоминал Ходасевич, “за скатерть можно было получить двухмесячный абонемент на молоко, за кусок мыла – курицу и десяток яиц, за бутылку одеколона – мешок муки. ‹…› На бывшей стеклянной веранде, превращенной в универсальный магазин, по целым дням толклись мужики и бабы. Питались мы очень недурно. Кто-то выменял граммофон на барана”[458]. В ход пошли даже “двустопные пясты” (их хозяин тоже приехал) – за них дали два пуда муки.

Общались писатели не только друг с другом, но и с “местными” – попом, дьячком, мужиками, которые с подчеркнутым почтением относились к Гагариным, по-прежнему именуя их “ваше сиятельство” и всячески привечая. Жители Бельского Устья, в том числе Ходасевичи, подружились с Вихровыми – семьей бывшего новосильцевского кучера. В семье было две дочери, Тоня и Женя. Женя, старшая, двадцати трех лет, была глуха. Она оглохла от нервного потрясения: в 1917 году на ней женился некий Лещинский, офицер, проходивший через имение в составе наступавших на столицу корниловцев Дикой дивизии; наутро после свадьбы дивизия ушла, и больше Женя не имела известий о своем муже. Все это известно из воспоминаний Николая Чуковского, сына Корнея Ивановича, впоследствии советского прозаика и мемуариста, а тогда, в 1921-м, – семнадцатилетнего студиста. Вот как Чуковский описывает Женю Вихрову-Лещинскую: