Глухоту свою она тщательно скрывала, и с лица ее не сходило выражение замкнутого достоинства. Она казалась загадочной. По вечерам в домике Вихровых собирались Радлов, Милашевский, Ходасевич и я и играли с обеими сестрами в “почту Амура”. Женя очень нравилась Ходасевичу, и он не отходил от нее. Он читал ей стихи, рассказывал о своих ссорах с Брюсовым, Андреем Белым, о своих отношениях с издательством “Гриф” и журналом “Весы”. Она слушала его молча, с загадочной полуулыбкой на величавом лице. ‹…› Она, конечно, ничего не слышала, а если бы и слышала, то не поняла бы[459].
Глухоту свою она тщательно скрывала, и с лица ее не сходило выражение замкнутого достоинства. Она казалась загадочной. По вечерам в домике Вихровых собирались Радлов, Милашевский, Ходасевич и я и играли с обеими сестрами в “почту Амура”. Женя очень нравилась Ходасевичу, и он не отходил от нее. Он читал ей стихи, рассказывал о своих ссорах с Брюсовым, Андреем Белым, о своих отношениях с издательством “Гриф” и журналом “Весы”. Она слушала его молча, с загадочной полуулыбкой на величавом лице. ‹…› Она, конечно, ничего не слышала, а если бы и слышала, то не поняла бы[459].
Судя по всему, Анна Ивановна не была свидетельницей этого странного флирта. Может быть, дело происходило уже после ее отъезда в Петроград в двадцатых числах августа; Ходасевич с Гарриком оставались в Бельском Устье еще несколько недель. Чуковский утверждает (и это подтверждается процитированным уже письмом Ходасевича Борису Диатроптову), что Женя Вихрова – прототип героини стихотворения Ходасевича “Лида”. Но несчастная глухая девушка, которую описывает мемуарист, совсем не похожа на загадочно-просветленную блудницу, которая “Ангелу Паденья свободно руку отдала”. Другое, не менее замечательное стихотворение Ходасевича, датированное 31 декабря 1921 года, но отразившее впечатления этих осенних недель, так и называется – “Бельское Устье”:
Своеобразие этих строк, конечно, не в противопоставлении растленного и любимого города сельской невинности (поразительно, однако, как быстро Ходасевич почувствовал себя петербуржцем, сжился с мифологией и мистикой невской столицы), и даже не в смелости, с которой библейское и космическое поставлено в ряд с бытовым (Люцифер-дачник). Необычна сама картина мира, встающая за этими строками: не то чтобы “древний мрак” и “горний воздух” были неотличимы, но свет, доступный избранным, становится разъедающей тьмой, войдя в детский, невинный,