Бронислава Рунт, после революции жившая у Брюсовых и делившая с ними трудности, вспоминала: «Однажды вхожу я в кабинет Валерия Яковлевича и вижу, что Коля в каком-то бумажном колпаке, вооруженный большим ножом для разрезания книг, изображает дикого охотника.

— Колечка, а где дядя Валя?

Мальчуган разводит ручонками.

— Его нету…

А потом, хитро подмигнув, показывает под стол. К неописуемому изумлению вижу: там, скорчившись, на четвереньках стоит Валерий Яковлевич. А Коля заговорщическим шопотом поясняет:

— Это тигр. Я его подкарауливаю.

Целыми часами просиживали вдвоем престарелый поэт и краснощекий бутуз. Валерий Яковлевич читал ему Пушкина, рассказывал сказки, а то, склонившись над толстой книгой Брэма, они вдвоем любовались зверями. Иногда Валерий Яковлевич отбирал из своей богатой библиотеки две-три книги в изящных переплетах и отправлялся на Сухаревку. Оттуда, продав за бесценок книги, возвращался с сахаром, белыми булочками или яблоками для Коли»^{48}. Так было продано почти все собрание книг по оккультизму и эзотерике.

Вместе они увлеклись филателией: к сожалению, «собрание марок Коли Филипенко и Вали Брюсова» до нас не дошло^{49}. Валерий Яковлевич мечтал дать Коле прекрасное образование, но не успел. Участник Великой Отечественной войны, инженер-подполковник Николай Николаевич Филипенко скоропостижно скончался в 1955 году в возрасте тридцати девяти лет в брюсовском доме, на глазах у любимой тети Жанны.

Глава семнадцатая «Товарищ Брюсов»

Глава семнадцатая

«Товарищ Брюсов»

1

Сотрудничество Брюсова с большевистской властью объясняли просто. «Признал историческую правоту марксизма и неизбежность революции», — гласила официальная советская версия. «Продался», — коротко и решительно вынесли вердикт эмигранты. Первое подкреплялось фактом вступления в партию и цитатами из поздних стихов. Второе мотивировалось психологически, ибо ради пайков служили почти все. «Брюсову представлялось возможным, — утверждал Ходасевич, — прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему долгожданную возможность „направлять“ литературу твердыми административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними — единым окриком». Эти утверждения порой повторяются до сих пор, со ссылками на занимавшиеся Брюсовым должности и на его критические отзывы о писателях и поэтах, которые посмертно — и не по своей воле — превратились в объект культа.

Утверждения Ходасевича о диктаторских амбициях Валерия Яковлевича восходят к борьбе «Весов» с «Золотым руном» и «Перевалом». Власть ради власти как таковой его не привлекала — по крайней мере, достоверных свидетельств об этом нет. Он хотел быть вождем декадентства, считая, что только оно может обновить русскую литературу. Он стал вождем декадентства и обновил литературу — разумеется, не единолично, а во главе фаланги. Руководил защитой символизма от эпигонов и вульгаризаторов — никто лучше него не справился бы с этим. Символизм как движение кончился и стал историей литературы. Декадент Брюсов тоже стал историей, что закрепили тома полного собрания сочинений. Но поэт Брюсов продолжал писать, переводчик Брюсов — переводить «Энеиду» и Эдгара По, ученый Брюсов — исследовать русский стих и древние цивилизации, общественный деятель Брюсов — выступать против геноцида армян и за прекращение войны. Царский режим позволял не служить. Новая Россия позвала на государственное дело — в Комиссариат по регистрации произведений печати. Большевики не оставили выбора в отношении службы: Брюсов был немолод, слаб здоровьем и обременен многочисленными родственниками.