– Государь, ваше величество, я не знаю намерений моего императора, – сказал Чернышев, – но я слышал, что вы хотите на конвенции поставить вопросы о Польше, Ольденбурге, а равно новый торговый трактат между Россией и Францией, так вот я скажу об этом словами графа Румянцева: «Следовало только положить ольденбургский и польский вопросы в один мешок и, смешав их вместе, вытрясти, чтобы утвердить самый искренний и прочный союз между Россиею и Францией, наперекор англичанам и даже немцам».
– Нет! Нет! – воскликнул Наполеон, услышав последние слова. – Мы еще не дошли до такой крайности: отдать герцогство Варшавское за Ольденбург – верх безумия! Что подумали бы поляки, если бы мы уступили хоть пядь их земли тогда, когда Россия обращается к нам с угрозами… Мы не все еще вымерли; знаю, что вы располагаете великими средствами, что ваши войска храбры, и я довольно давал сражений, чтобы убедиться, от какой малости зависит успех их, но если он будет на моей стороне, то я заставлю Россию раскаяться в ее поступках, и она потеряет не только свои польские земли, но и Крым. И вот, господин полковник, итог нашего разговора – у вас все хотят мира, у нас тоже все хотят мира. Так пусть и будет мир на нашей планете.
Полковник Чернышев, передавая разговор с Наполеоном, выразил надежду, что Россия, во-первых, должна во что бы то ни стало заключить мир с Турцией, во-вторых, продолжить переговоры с Наполеоном; нужно занять Данциг вместо Ольденбурга, освободить три прусские крепости, занятые французами.
Прочитав письмо Чернышева, император Александр грустно сказал:
– Почему у меня нет министров, подобных этому молодому человеку?
Александр Павлович знал о том, что время пребывания посла маркиза Коленкура в Петербурге подошло к концу, Наполеон перестал ему верить, называл его русским. И вот на этот раз Коленкур, прощаясь с императором, принес записку императора Франции, в которой было четко сказано, что «французское правительство никогда не было так наклонно к миру, как в настоящее время, и что армия не будет усилена». Прочитав депешу Наполеона, император Александр, снисходительно улыбнувшись, сказал Коленкуру:
– Это, господин герцог, противно всем полученным мною сведениям, но ежели вы скажете мне, что этому верите, то и я изменю свое убеждение.
Коленкур, не говоря ни слова, встал, взял свою шляпу, почтительно поклонился и вышел.
На одном из последних свиданий с маркизом Коленкуром император Александр высказался вполне откровенно, не отказываясь от того, что он готовится к войне:
– Но я приступил к этому не прежде, как получил верные сведения о приведении в оборонительное состояние Данцига, об усилении Торна, о довершении укреплений Модлина, об увеличении армии Даву и Данцигского гарнизона. Многим известен приказ Наполеона полякам и саксонцам быть готовыми к выступлению. Получив все эти сведения, я повелел соорудить укрепления, но не впереди, а позади границ моей империи, на Двине и Днепре: в Риге, Динабурге, Бобруйске, Киеве, то есть почти в таком же расстоянии от Немана, в каком от Парижа – Страсбург. Ежели бы вашему государству вздумалось укрепить Париж, мог ли бы я на это жаловаться? Я не вывел из Финляндии целых дивизий, а только возвратил в дивизии, расположенные в Литве, полки, действовавшие против шведов, – преобразовал гарнизонные батальоны в линейные войска, – изменил организацию моих депо, увеличил гвардию, чтобы сделать ее достойною сравнения с Наполеоновою. Наконец – я вывел пять дивизий из Турции. Вы сами тому причиною, помешав мне пожать условленные плоды нашего союза, весьма скудные в сравнении с вашими завоеваниями. Словом, я не допущу напасть на меня врасплох. Мои генералы уступают в достоинстве вашим. Я не могу равняться с Наполеоном ни в искусстве командовать войсками, ни в опытности, но у меня хороши солдаты, мои подданные мне преданы, и мы все готовы скорее погибнуть с оружием в руках, нежели позволить, чтобы с нами поступили как с голландцами и гамбургцами. Но даю вам честное слово, что первый выстрел будет не мой. Я допущу вас перейти через Неман. Повторяю вам – я не хочу войны и мой народ не желает ее, но ежели нападут на нас, то постоим за себя (Этот монолог императора Александра заимствован у Тьера. См.: