Мандельштам использует и обыгрывает практически все образы, фигурирующие в «Аргонавтах» Белого как метафоры смерти: это и холод, и пустота[1795], и, наконец, бесконечно длящийся в холоде и пустоте полет…

Кстати, к «Аргонавтам» Белого вероятнее всего восходят и цитированные нами ранее строки Маяковского, на которые Мандельштам также ориентировался: «Вы ушли, / как говорится, / в мир в иной. // Пустота… / Летите, / в звезды врезываясь».

Стоит добавить, что в этом случае, как и в большинстве других, литературная память могла стимулироваться более простыми ассоциациями, вызванными непосредственно реалиями похорон и тем, что люди видели на прощании с Белым. Здесь, как кажется, свою роль сыграли впечатления, полученные во время шествия за катафалком, на котором медленно ехал (плыл?) гроб, и особенно во время кремации, технология которой предполагала медленное движение гроба и его исчезновение. Именно как «самостоятельное», «самопроизвольное» движение гроба (словами «тронулся», «поплыл») описывает эти действия Н. И. Гаген-Торн:

Потом тронулся гроб, его понесли, положили на дроги. Медленно двигались лошади. Мы шли за погребальным катафалком по незнакомым мне улицам Москвы. Цокали копыта о круглые булыжники мостовой. Покачивались цветы на катафалке. Тихо переговаривались, наклоняясь друг к другу, люди… Двери в светлое здание крематория открылись. Между рядами четырехугольных колонн понесли гроб на возвышение. В последний раз подходили, прощались. Наклонялись к цветам. Склонялись, передвигались. Была тихая музыка. И — тронулся гроб на возвышение, поплыл к разошедшимся створкам дверей. Ушел в глубину. И — задвинулись створки[1796].

Потом тронулся гроб, его понесли, положили на дроги. Медленно двигались лошади. Мы шли за погребальным катафалком по незнакомым мне улицам Москвы. Цокали копыта о круглые булыжники мостовой. Покачивались цветы на катафалке. Тихо переговаривались, наклоняясь друг к другу, люди… Двери в светлое здание крематория открылись. Между рядами четырехугольных колонн понесли гроб на возвышение. В последний раз подходили, прощались. Наклонялись к цветам. Склонялись, передвигались. Была тихая музыка.

И — тронулся гроб на возвышение, поплыл к разошедшимся створкам дверей. Ушел в глубину. И — задвинулись створки[1796].

Те же впечатления, но еще более непосредственно, прямо, зафиксировал в дневнике неизвестный поклонник Белого:

И все смотрим. Оно — это незабываемое, любимое лицо уплывает вниз. Женщина что-то шепчет ему вслед, все громче, громче. Вспомнилось: человека провожают на пароходе, пароход медленно уплывает <…> — близкие ему также вслед кивают, машут платком и повторяют губами: «Не забывай. Думай обо мне». И вот все кончилось. Оборвалась нить. Очнулся, как от сна. Кончилась прекрасная сказка![1797]