Наибольших усилий требует как раз усвоение традиций, т. е. того, что нужно знать прежде, чем видеть. Все было бы гораздо проще, если было бы достаточно взглянуть на произведение искусства, которое бы раскрылось при этом первом взгляде. В письме Карлу Августу Гёте обреченно вздыхает: если бы только об искусстве не нужно было говорить! «…чем дольше мы смотрим на экспонат, тем сложнее решиться сказать о нем нечто общее. Хочется или выразить сам предмет посредством всех его частей, или вовсе промолчать»[945]. Часами бродит он по Риму, рассматривая картины, фрески и здания. По его собственному признанию, он чувствует себя Орестом, которого гонят вперед не богини мести, а «музы и грации»[946]. При этом настоящих открытий он не совершает. Он довольно четко знает, чего хочет и что нужно увидеть в Риме. Его поражают произведения, известные в те годы любому образованному путешественнику: фасад Пантеона, Аполлон Бельведерский, фрески Микеланджело в Сикстинской капелле и огромная мраморная голова Юноны Людовизи – Гёте заказал для себя ее гипсовый слепок, который поставил у себя в комнате в римской квартире: «Она была моей первой любовью в Риме и теперь принадлежит мне»[947].

В первые недели в Риме часы, свободные от прогулок по городу или встреч с новыми друзьями-художниками, Гёте проводит за работой над «Ифигенией». Он во что бы то ни стало хочет закончить эту пьесу. Она тяготит его, он должен освободиться от этого «сладкого бремени»[948], чтобы полностью посвятить себя Вечному городу. К началу нового года он завершает работу над пьесой.

В эти дни, воспевая чистоту и непорочность Ифигении, Гёте, по свидетельству итальянского историка Цаппери, заводит роман с дочерью одного римского трактирщика немецкого происхождения. Сохранилась записка, в которой девушка просит своего «драгоценного друга» немедленно достать для нее еще один веер. Так он сможет доказать ей, «что есть и другие, возможно, более красивые веера»[949], чем тот, что она получила в подарок накануне. За этим, безусловно, стоит любовная история, хотя других свидетельств не сохранилось, кроме, пожалуй, рисунка Тишбейна, на котором изображен Гёте, поспешно убирающий вторую подушку со своей кровати; всю правую половину рисунка занимает изображение огромной головы Юноны, строго взирающей на происходящее. Надпись под рисунком гласит: «Проклятая вторая подушка». Не исключено, что Тишбейн намекает на несостоявшееся свидание. Герцогу Гёте пишет: «Цителле (незамужние девушки) здесь целомудреннее, чем где бы то ни было <…>, поскольку сначала нужно на них жениться или выдать их замуж, а когда у них есть муж, тот тут уж не остается никакой надежды»[950]. История с Констанцей, вероятно, тоже не получила развития: вначале она благоволила Филиппу Мёллеру, но когда стало ясно, что тот не имеет намерения жениться, перестала с ним встречаться сама или по настоянию родителей. Как бы то ни было, но летом 1787 года миловидная Констанца (сохранился ее портрет) уже была замужем за другим.