Гёте долго мучился с этим четвертым действием драмы и с противопоставлением двух главных героев. Он снова и снова застревал на нем на протяжении всех тех лет, что работал над пьесой, как, например, в конце 1781 года, когда писал Шарлотте: «Мой “Эгмонт“ почти готов, и если бы не несносный четвертый акт, который я ненавижу и непременно должен переписать, то к концу года я закончил бы затянувшуюся работу над этой вещью»[993]. Наконец летом 1787 года в Риме это произошло. Пер вого августа четвертый акт был готов, а значит, главную проблему Гёте преодолел. Но в чем, собственно, заключалась проб лема?

Гёте не хотел облегчать себе жизнь, превращая Альбу в шаблонного политического злодея. Альба должен был представлять сферу государственно-политической жизни абсолютно достойным, внутренне обоснованным, хотя и пугающим – с точки зрения Эгмонта – образом. К этому Гёте подталкивал его опыт государственной службы в Веймаре. Его деятельность, конечно, была начисто лишена демонического начала, и лишь в самых редких случаях ему приходилось решать вопросы жизни и смерти, но, несмотря на это, Гёте смог на собственном опыте убедиться в том, что в государственно-политической сфере ра ботает совершенно другая логика, нежели в частной жизни и поэзии, и это знание ему не раз приходилось применять в практической жизни. Так, поэзия ценит живое в его индивидуальной неповторимости, тогда как в пространстве государственной политики действуют общие, универсальные правила, и любое частное явление рассматривается и трактуется с точки зрения общего. Поэтическое начало есть начало анархическое, оно не терпит над собой никакой другой власти, в том числе и власти морали; политика же – это изначально утверждение порядка и системы господства. Но самое главное – в сфере государственной политики царит дух заботы. В этом и заключается ее подлинный смысл – в заботе о безопасности и общем благе посреди тревожного хаоса времен. Поэтому и сам Гёте, сбегая в Италию, надеялся стать счастливее, когда ему наконец удастся хотя бы на время избавиться от забот, когда, как он пишет Шарлотте, «я изгоню из своих мыслей все то, что почитал до сего времени долгом и смогу убедиться: все хорошее, что происходит с человеком, надо принимать как случайную удачу и не стоит ни о чем печалиться ни по одну сторону от себя, ни по другую, ни тем более о счастье или несчастье целого»[994].

И вот в последнем пространном диалоге с Альбой Эгмонт по воле Гёте предстает пусть не поэтом-анархистом, но все же беззаботным персонажем с неиссякаемой жизненной энергией. Веря в себя, он верит и в окружающих его людей и поэтому отказывается их опекать. «…пастух легко справляется с целым стадом овец, – объясняет он своему оппоненту Альбе, – вол покорно тащит за собою плуг, но если тебе предстоит объезжать благородного коня, то сначала изучи его норов и помни: ты не должен требовать от него неразумного»[995]. На что Альба возражает: люди не знают, что для них благо, а что – зло, они как дети, и поэтому намерение короля – «кое в чем ограничить вас для вашей же пользы, а если потребуется, то и навязать вам ваше же собственное благо, пожертвовать наконец смутьянами, дабы остальные граждане обрели покой»[996]. Это аргументы в пользу абсолютизма, в то время как Эгмонта Гёте делает выразителем идей высоко почитаемого им Юстуса Мёзера, который в своих «Патриотических фантазиях» отстаивает сословно-корпоративные свободы. Эгмонт, как и Мёзер, утверждает, что граж дане хотят «сохранить свои старые порядки, хотят, чтобы ими правили соотечественники, ибо заранее знают, чего от них ждать, и верят в их бескорыстие и попечение о судьбах народа»[997]. Эгмонт видит источник власти в привычке и традиции; власть подстраивается под жизнь, а не противостоит ей, как считает Альба, и не подчиняет ее себе. И хотя Эгмонт, казалось бы, аргументирует в рамках политического спора, нетрудно заметить, что политика – это не его стихия.