В очерке «Кампания во Франции 1792 года», написанном тридцать лет спустя, Гёте изобразил все тяготы этого похода, остановленного дождем и слякотью. Обоз с провизией не мог проехать к войскам, еды не хватало, солдаты спали в лужах. Гёте приходилось не так тяжко: его походная кровать стояла в палатке герцога. Под Верденом союзники открыли артиллерийский огонь по врагу и продвинулись до Вальми, где 20 сентября началась страшнейшая, затянувшаяся на несколько дней канонада. Гёте уже не «праздный наблюдатель»[1090], как он называет себя еще 10 сентября. Верхом на лошади он бросается под град пуль, игнорируя предостережения офицеров. Он не страшится опасности и даже ищет ее. Позднее он опишет внутреннее переживание этой экстремальной ситуации в беспристрастном стиле своих оптических исследований, которые он, кстати, не оставлял и на время военного похода: «В таких-то обстоятельствах, со всем вниманием следя за собой, я вскоре заметил, что со мною творится что-то неладное, о чем могу доложить, разве лишь прибегнув к фигуральной речи. Мне чудилось, что вокруг меня невероятно жарко и что эта жара пронизывает меня насквозь, так что начинаешь как бы сливаться со средою, в какой находишься. Глаза по-прежнему видели все ясно и четко, но мир, казалось, приобрел некий коричневато-бурый оттенок, отчего предметы становились только отчетливее. Волнение крови я не ощущал, но все как бы пожирал охвативший меня жар. Отсюда явствует, в каком смысле можно называть такое состояние лихорадкой. Достойно упоминания уже то, что жуткий грохот воспринимается только слухом, ибо причина его сводится к пальбе пушек, к вою, свисту и гулу проносящихся и падающих ядер»[1091].
Канонада не прекращалась даже ночью и в дождь, на ночлег солдаты и офицеры закапывались в землю, прикрывшись плащами: Гёте называет это обрядом «преждевременного захоронения»[1092]. Во время канонады под Вальми он произносит свою знаменитую фразу: «Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении»[1093]. Так, по крайней мере, пишет он сам в «Кампании во Франции», других свидетельств об этом высказывании до нас не дошло. Впрочем, непосредственно с места событий он в том же духе пишет Кнебелю: «Я рад, что видел все собственными глазами; в будущем, когда заговорят об этой важной эпохе, я по праву смогу сказать:
Под Вальми наступление захлебнулось. Союзные войска даже не пытались прорваться. Они начали отступать, порядки войск окончательно расстроились. Продовольственное снабжение почти полностью отсутствовало, и голодные солдаты забивали изможденных лошадей. В лагере началась дизентерия, не пощадившая и Гёте. Дороги были размыты и забиты телегами, в спину стреляли приближающиеся французы. Это был подлинный ад. «Не скрою, что в самый разгар этих невеселых дней я связал себя шутливым обетом: коль скоро мы спасемся и я вновь водворюсь в своем доме, никто от меня не услышит жалобы на то, что крыша соседнего дома частично скрывает широкий вид из моего окна, напротив, эта-то островерхая крыша и будет мне всего милее; далее: никогда я не стану жаловаться на скуку и потерю времени в немецком театре, где ты – господу хвала! – как-никак сидишь под спасительной крышей, что бы там ни вытворяли на подмостках»[1095]. Через Люксембург Гёте с отступающей союзной армией добирается до Трира, где снова на какое-то время оказывается в безопасности. «Этот поход оставит печальный след в мировой истории как одна из самых злосчастных кампаний»[1096], – пишет он Фойгту в середине октября.