Работа над «Годами странствий» и в самом деле не раз застопоривалась, как об этом говорится во «вставной речи». О продолжении романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гёте задумывался еще в 1796 году, когда дописывал последнюю главу. В конце романа он оставил несколько опор (например, очередное задание наставника для Вильгельма – странствие), на которых можно было возвести мост к следующему произведению. Вначале он написал несколько новелл, задуманных для следующего романа, но затем, по его собственному признанию Шиллеру, заключил все, что было в нем «идеалистического», в «маленькую шкатулку» в надежде что-нибудь из этого сотворить, «когда наконец придет к осознанию своих собственных мыслей»[1605]. Другими словами, он продолжает собирать материал и писать для «Годов странствий», но пока не определился с центральной идеей романа. Большая часть новелл и рассказов была написана до 1807 года, а исполненные мудрости главы о Макарии и некоторые социальные утопии были добавлены лишь в 1820-е годы. В период между 1810 и 1819 годами Гёте почти не возвращался к роману и вновь приступил к работе над ним лишь после выхода в свет «Западно-восточного дивана». Вскоре первый вариант «Годов странствий» был готов, и в 1821 году Гёте представил свое произведение на суд общественности, не будучи, впрочем, уверенным в том, что больше не вернется к работе над ним. Публика отреагировала сдержанно. Гёте писал с лаконичной угрюмостью: «Вторая часть вряд ли удовлетворит читателей больше, чем первая, и все же, я надеюсь, тем из них, кто ее поймет, она даст достаточно поводов для размышлений»[1606]. Так оно, вероятно, и было, однако таких читателей оказалось немного, что не помешало Гёте внести в новое издание существенные дополнения и изменения. В 1829 году «Годы странствий» вышли в окончательной редакции. Разнородность частей и открытость формы были сохранены и даже усилены за счет включения в роман максим и размышлений, объединенных в главах «Из архива Макарии» и «Размышления в духе странника».

В беседе с канцлером Мюллером Гёте объяснял, что глупо «пытаться выстраивать систему и анализировать целое», ибо роман представляет собой «агрегат»[1607]. Его агрегатный характер он не считал недостатком, а видел в нем подтверждение особой реалистичности. «В этой книжице, – пишет он Рохлитцу, – как в жизни: в совокупности целого есть необходимое и случайное, главное и то, что присовокупляется к главному, что-то удается, что-то разваливается, отчего произведение приобретает своего рода нескончаемость, которую невозможно охватить и выразить в понятных, разумных словах»[1608].