Анклав: Москва

Олово давно забыл об овощах. Сидит у самого коммуникатора, напряженно вслушиваясь в речь Сорок Два. Неподвижен, как статуя, натянут, как тетива. Потом Олово долго трет лоб, с трудом вырываясь из тумана, в который отправили его слова пророка, потом смотрит на застывшее лицо Чайки и тихо говорит:

— Он перебил вра-агов. Он перебил всех вра-агов.

И качает головой.

Голос выводит Илью из оцепенения. В первое мгновение он чувствует отвращение, ему даже стыдно перед собой за то, что заслушался, но эти эмоции быстро проходят. Они ненастоящие. Настоящее спрятано в пришедших по сети словах.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Илья и удивляется, как хрипло звучит голос.

— Ему было плохо, — задумчиво тянет Олово. — Он убива-ал вра-агов, но ему было плохо. А-а еще он убил свою душу. — Пальцы слуги скребут по черным татуировкам. — Я-а зна-аю, ка-ак душа умира-ает.

— Мы слушали не оду, а реквием, — шепчет Чайка.

Он отключает коммуникатор, но продолжает сидеть. И Олово не встает. Позабыл о кухне, молчит, низко опустив голову. Чайка долго смотрит на него, дожидается, когда Олово поднимет взгляд, и говорит:

— Я больше не хочу смерти Сорок Два. Он… — Чайка криво усмехается. — Он сделал с собой нечто более плохое.

И качает головой. Точь-в-точь как сидящий напротив убийца.

Сегодня я хочу говорить о любви, которая есть Вселенная по имени Невозможное. Вселенная без границ и преград, без ненависти и страха, преисполненная Чудом, Надеждой, Временем и Человеком. Человеком, жизнь которого идет вперед, а не к концу. Человеком, которого боится время. Человеком, озаренным надеждой. Человеком, познавшим чудо. Человеком, живущим в любви. Любовь — вот единственный во Вселенной продавец Невозможного, и плата за него — ваша душа. Не исковерканная злобой и завистью, не окаменевшая, не черная. Плата за Невозможное — ваш костер. Плата за Невозможное — Любовь, которая станет вами. Плата за Невозможное — обретение Вечности, потому что все, кроме Любви, рано или поздно обратится в прах…