Папа замолкает, а Малин смотрит в окно, на первые лучи рассвета, постепенно пробивающиеся сквозь тьму, и думает, что слова отца звучат слишком продуманно, почти фальшиво.

Она выслушала его рассказ, однако, по сути, он так ничего и не сказал и теперь просит ее:

– Скажи что-нибудь, Малин!

– Как ты мог отказаться от него, оставить его одного, пусть он и не твой ребенок? Неужели ты не чувствовал никакой ответственности?

Папа смотрит на нее, пытается встретиться с ней глазами, и Малин чувствует, что он ищет понимания, но этого она не может ему дать.

– Ты не подумал, что я имею какие-то права на моего брата? Ты знал, как мне не хватало братика или сестрички; как же, черт подери, ты мог просто взять и отнять у меня это право?

– Он тяжелый инвалид, Малин.

Она вскакивает, кричит:

– Да какое это имеет отношение к делу? Ты ведь мог, черт подери, взять на себя отцовство? Или мама не хотела этого? Или это ты заставил ее отдать его? Поставил ей ультиматум, убедив ее, что она последняя дрянь, хотя сам ты ничуть не лучше? Тебе он был не нужен, так ведь? Может быть, мама хотела его оставить, но ты жестко сказал «нет»? Ведь в те времена женщине приходилось нелегко, если она оставалась без мужа, не так ли?

Папа опускается еще глубже в кресло, разводит руками, но тут же снова убирает их, задумывается и затем произносит, даже не пытаясь возразить:

– Даже не знаю, что сказать.

– Ничего! – кричит Малин. – Ты молчал тридцать лет – можешь и дальше держать язык за зубами.

– Я понимаю, что ты разгневана. Но тогда были другие времена, как ты сама сказала.

Малин смотрит на него.

«Другие времена? – думает она. – Так ты заставил маму отдать его, не так ли? Может быть, она и не хотела этого? И поэтому стала такой холодной?»

Тонкий покров снега тает. Под ним скрывается одна правда. Затем тает новый слой, и из-под него выступает совсем другая реальность. А дальше? Слой за слоем – лед, отрицание, жизнь.

Малин вдавливается глубоко в диван.

Вдыхает.

– Я не сержусь, папа. Хотя нет, я, конечно, сержусь. Но более всего – я дико расстроена. Мне грустно за себя. За него, моего брата. За Туве. За Янне, за тебя тоже, и за маму. Потому что все это повлияло на всех нас в тысячу раз больше, чем ты себе представляешь. Вы, ты, совершили ограбление, украли у меня кусок моей жизни – и мне от этого очень горько.

Отец поднимается. Страх и неуверенность уступили место взгляду взрослого мужчины – этот взгляд она видела раньше, у преступников, которые сознаются в своих преступлениях и готовы отвечать за них по всей строгости закона, но где-то в глубине души считают, что имели право их совершить.