Она повела его к качелям на широкой открытой веранде и села. Гамаш оглядел качели, потом кинул взгляд на крюк в дощатом потолке, на котором были закреплены веревки.

– Габри и Оливье все время сидят здесь, смотрят, что происходит в деревне. Откуда, ты думаешь, они столько всего знают? – Она похлопала по соседнему сиденью. – Тебя выдержат.

«Ну, если они выдерживают толстого и экспрессивного хозяина гостиницы, – подумал Гамаш, – то выдержит и меня». И качели выдержали.

Рейн-Мари подержала в руках лист плотной сложенной бумаги, потом открыла его.

«Я тебя люблю», – прочла она. Рядом было нарисовано счастливое лицо.

– Сам рисовал? – спросила она.

– Да.

Он не сказал ей, что трудился почти всю ночь. Писал четверостишие за четверостишием, а потом отверг их все. И решил выразить свои чувства в этих трех словах. И в этом глупом рисунке.

На лучшее он был не способен.

– Спасибо, Арман.

Она поцеловала его и сунула открытку в карман. (Когда она вернется домой, эта открытка присоединится к тридцати четырем другим с точно такими же словами. Ее сокровище.)

Вскоре они рука в руке вышли на луг и приветственно помахали тем, кто присматривал за углями вокруг фаршированного ягненка au jus,[89] завернутого в траву и фольгу и закопанного еще до рассвета. Meshoui, традиционная квебекская еда к празднику. На День Канады.

– Bonjour, Patron. – Габри похлопал Гамаша по спине и поцеловал в обе щеки. – Говорят, сегодня двойной праздник – День Канады и ваш юбилей.

К ним присоединился Оливье, партнер Габри и владелец местного бистро.

– Felicitations, – улыбнулся Оливье.

Если Габри был крупным, эмоциональным, неухоженным, то Оливье – безукоризненным и сдержанным. Обоим было лет по тридцать пять, они переехали в Три Сосны в поисках спокойной жизни.

– Не может быть! – прозвучал пронзительный старческий голос, перекрывая шум праздника. – Неужели это сам Клузо?[90]

– К вашим услюгам, мадам. – Гамаш поклонился Рут, произнося слова с самым густым своим парижским акцентом. – У вас есть лисенси на содержание этой дичь? – Он показал на утку, которая вразвалочку шла за старой поэтессой.

Рут смерила его испепеляющим взглядом, но подергивание уголков губ выдало ее.

– Идем, Роза, – сказала она покрякивающей утке. – Ты же знаешь, он выпивает.