– Съешь что-нибудь еще. Шоколадку, например, – настаивала Робин, хотя официантка, вытирающая со стола, казалось, готова была их вышвырнуть.

– Зачем? – спросила Стефани, выказывая первые признаки подозрения.

– Потому что я правда хочу поговорить о твоем парне, – сказала Робин.

– Зачем? – повторила девчонка, уже немного нервничая.

– Присядь, пожалуйста. Ничего страшного, – уговаривала ее Робин. – Я просто переживаю за тебя.

Стефани помешкала, а затем медленно осела на место, которое уже собиралась покинуть. Робин только сейчас заметила глубокий красный след вокруг ее шеи.

– Он что, пытался тебя задушить? – встревожилась она.

– Чего?

Стефани потрогала свою тонкую шею; из глаз снова покатились слезы.

– А, это… это моя цепочка. Он мне ее подарил, а потом… потому что я мало зарабатываю… – сказала она и расплакалась уже не на шутку, – он ее взял да продал.

Не зная, что еще сделать, Робин взяла обе ее ладони в свои, крепко удерживая, будто Стефани ускользала от нее на какой-то движущейся платформе.

– Ты упомянула, что он заставил тебя… со всей группой? – спросила Робин тихо.

– Причем даром, – сказала Стефани, рыдая, и Робин поняла, что Стефани еще видит в себе способности к зарабатыванию денег. – Я только им отшошала.

– После концерта? – уточнила Робин, убирая одну руку, чтобы вложить в ладонь Стефани бумажные салфетки.

– Нет, – сказала Стефани, утирая нос, – шледующей ночью. Мы ночевали в фургоне у дома шолишта. Он в Энфилде живет.

Робин ни за что бы не поверила, что можно одновременно испытывать и отвращение, и восторг. Если ночью пятого июня Стефани была с Уиттекером, Уиттекер не мог убить Хизер Смарт.

– А он – твой парень – он там был? – спросила она тихим голосом. – Все время, пока ты… ну ты поняла…

– Какого хера тут происходит?

Робин подняла глаза. Стефани с испуганным видом вырвала руку.

Перед ними стоял Уиттекер. Робин сразу узнала его по фотографиям, которые видела в интернете. Он был высок и широкоплеч. Старая черная футболка выцвела практически до серого цвета. Золотистые глаза священника-еретика завораживали своей глубиной. Несмотря на спутанные волосы, осунувшееся желтушное лицо, несмотря на то, что он вызывал у нее отторжение, она все равно чувствовала его странную диковатую ауру, магнетическое притяжение, вроде запаха мертвечины. Он пробуждал тягу – постыдную, но от этого не менее сильную – к неизведанным ощущениям, какую подхлестывает всякая грязь и мерзость.