— Борис Иванович, неужели вы хотите, чтобы о вас писали то же самое? — спросила она.

— Зачем ты читаешь всякую чушь? Дался тебе этот Свешников! — зло крикнул он и отнял у неё подшивку. — Не было никакого Свешникова! Ничего он не изобрёл!

Соня поняла, что уснуть просто так уже не сможет. Достала книжку, попробовала читать, но все равно думала о Биме, о папе, о Свешникове. Наконец вспомнила о своём маленьком плейере. Надо надеть наушники, включить спокойную музыку, и тогда не заметишь, как заснёшь. Она вылезла из-под перины, зажгла торшер, долго рылась, искала, перетряхнула все содержимое чемодана, потом портфеля. В одном кармане нашла пробитый билет на поезд. «Зюльт-Ост — Гамбург, центральный вокзал», в другом — карточку московского метро, в третьем — смятую купюру в пятьдесят евро. Плейер оказался в четвёртом, наружном.

— Папа, ты, наверное, думал, что потерял эти деньги. А они вот, лежат и молчат. Почему в твоём ридикюле так много отделений и карманов? — пробормотала она.

Несколько мгновений она сидела на ковре, под торшером, зажмурившись, стиснув зубы и кулаки, едва сдерживая слёзы. Наконец разжала ладонь и увидела крупную желатиновую капсулу. Папины витамины. Случайно выронил в портфель, когда принимал. Не мудрено. В последнюю неделю у него заметно дрожали руки.

Соня встала, пошла в ванную, взяла маленький пластиковый мешочек от зубных нитей и аккуратно завернула в него капсулу.

Москва, 1917

Шофёр помог донести пакеты с провизией, поставил у двери и тут же ушёл. Агапкина встретил Андрюша. Он держал свечу, прикрывал огонёк ладонью.

— Ну что, как? — спросил Федор.

— Папа проснулся, выпил кипятку с няниной клюквой, сейчас пробует читать при керосинке. Таня ушла к себе, сказала, поспит немного. Горничные тоже ушли куда-то, обещали вернуться утром. Няня возле папы сидит, вяжет. Ой, груши! — Андрюша опустился на корточки, осветил корзину и пакеты. — Откуда это? Где вы достали?

— Зови Таню, сейчас будем ужинать. Я все расскажу.

Профессор встретил его слабой улыбкой, неловко повернулся на диване.

— Вот, Федор, как мало, оказывается, человеку нужно. Холодно, темно, стрельба, гибель повсюду, а я проснулся, у меня всего лишь немного боль утихла, и я счастлив.

Агапкин поставил на стол пакеты, взял керосинку, осмотрел забинтованную ногу. Повязка не промокла, кровотечения не было. Пальцы двигались.

— Что там, на улице? — спросил профессор.

— Стало тише. Вроде бы договорились о перемирии.

— Кремль чей? Наш или их?

— Михаил Владимирович, откуда мне знать? Я ведь ходил только в аптеку. Но всё закрыто.