– Не говори так про себя.

– Да ну? А как говорить? Ты мне подачку в зубы и подальше, а сам, значит… сам… – Она расплакалась и, вцепившись в шею, давясь слезами, заговорила: – Ты же дикий. Совсем. Я думала, что злой… а ты раненый… и никто не видит… прячешься ото всех. А я не хочу, чтоб от меня тоже. Кэтти не такая. Она не… не тварь… из чистеньких… ты про нее говорил во сне.

– Что говорил?

– Все! Мэри… лилия… цветочек, значит. А она тебе от ворот поворот. На хрена ей ты? Замужняя, а шлюха… Я хоть честная! Не… не пряталась. Какая есть, такая есть. И я тебя не брошу! Ненужная стала, так… так вернусь. Туда, где место… таким, как я, место… а ты живи себе! Тут… там… плевать…

Ее слезы на вкус как морская вода. И влажные щеки мягки. А у тебя нет слов рассказать правду, потому что Кэтти не поверит. И никто не поверит.

Тебя ведь считают безумцем, Абберлин. И наклоняясь к самому ее уху – розовая раковина с каплей-серьгой, – ты шепчешь:

– Если ты вернешься, мне придется тебя убить.

Ты еще долго успокаиваешь ее, уговариваешь, то рассказывая про дом и рассвет над морем, когда солнце выныривает из волн, то нашептывая ирландскую колыбельную.

И Кэтти засыпает. Она держит во сне твою руку, словно боится, что ты сбежишь именно сейчас.

Подло, Абберлин.