– Я хочу, чтобы тебе понравилось, – она присела рядом и наблюдала, как я сдираю бумажные покровы. – По-моему, чернильница – это подходящий подарок для писателя.

– Да, мама…

Тогда-то я извлек серебряную гору, на которой восседала голубка.

– Тебе нравится? – заботливо поинтересовалась Эстер.

Я с трудом удержался от того, чтобы отшвырнуть ужасную птицу, пробудившую не самые приятные из моих воспоминаний. Уж не потому ли она появилась здесь?

Отставив подарок в сторону, я сказал:

– Да, мама. Очень нравится.

– Вот видишь! Теперь у нас все будет хорошо…

Все было не хорошо, но и не плохо. Обыкновенно. Я встретился с Робертом, чтобы узнать, что за прошедшие годы он сменил с десяток мест, давным-давно позабросив ту первую свою работу в магазине одежды и зарплату, казавшуюся некогда высокой – целых сорок долларов в неделю. Он успел побывать газетным журналистом, почтовым служащим, помощником землемера, продавцом содовой, работал уборщиком хлопка, бакалейщиком, клеймовщиком скота, но нигде не задерживался надолго. Неуемная натура требовала иного.

Следует сказать, что на литературном поприще, которое Роберт полагал истинным своим призванием, если не предназначением, он достиг изрядных успехов. Те три рассказа стали первыми из многих, и ныне Роберта печатали регулярно. Публика принимала его произведения, на мой взгляд, по-прежнему чересчур уж фантастичные, весьма благосклонно, прощая ему и явную невероятность происходящего, и нарочитую мужественность героев, которые были похожи друг на друга как братья. Критика снисходительно не замечала человека, потакающего низменным вкусам обывателей, предпочитая даровать ядовитые стрелы своих измышлений иным авторам. Как по мне, эта снисходительность была Роберту лишь на пользу: вряд ли у него бы вышло устоять в этой войне. Но он с прежним упорством не желал мириться с собственной, как ему казалось, безвестностью и работал так много, как никогда прежде. Порой Роберт днями не выходил из дому, а когда все же фантазии его, ставшие куда более реальными, нежели окружавший его мир, отпускали, Роберт чувствовал себя растерянным. И, скрывая эту растерянность, он тянулся к оружию.

Боб – два пистолета.

Он назвал мне это прозвище с гордостью, и продемонстрировал те самые револьверы, вселявшие уверенность в его истерзанную душу. Знаю, что помимо них он постоянно держал при себе нож, а порой прятал в кармане и кастет. Подобное поведение выглядело странным, ведь вряд ли кому-то, находящемуся в здравом уме, пришло бы в голову нападать на Роберта – к своим годам он имел изрядный рост, а вес и вовсе достигал трехсот фунтов. И я скажу, что из них ни одной унции не приходилось на жир.