Люди приближались. Тамара поставила лампу в угол, сама прижалась к стене и Лешку прижала, крепко, боясь, что он вывернется.

Нельзя позволить чудовищу убить ребенка.

– Теть Том, мне больно, – сказал Лешка, ерзая. – Отпустите.

– Потерпи. Недолго.

Круглое пятно света – не лампа, фонарь – скакало по стенам, то выше, то ниже. За светом выползали тени, гротескные, искаженные, лишь отдаленно напоминавшие тени людей.

– Да откуда я знаю! Она окончательно сдвинулась! Сначала мы хотели убрать только этих… старуху и вот его…

– Меня-то за что? – спрашивает Олег. И Тамаре тоже хочется знать – за что? Не его, но ее, и Киру, и Лешку, и вообще всех… за ошибку? Но все имеют право ошибаться!

– Ты братца покрывал. Знал о его шашнях и покрывал. И знал, что он не разведется со своей тварью… виноват.

– Хорошо, а жена твоя?

– И она виновата.

Лешка затих, дышал он часто, судорожно и, как казалось Тамаре, с трудом сдерживал слезы. Хороший мальчик. Храбрый мальчик. И Томе жаль, что она злилась на него прежде.

Она провела по мягким волосам и пообещала:

– Все будет хорошо. Вот увидишь.

– А в чем вы виноваты? – очень тихо спросил Лешка.

И как ему объяснить? В том, что была слишком самоуверенна?

– И все-таки в чем? – допытывается Саломея. Ее тень уже выросла настолько, что заняла всю стену, вытянулась и вдоль, и поперек. Еще немного, и тень эта заглянет в камеру, потому что тени любопытны. – Вы ведь зачем-то женились на ней. Догадываюсь – затем, чтобы попасть в семью. Но ребенок…

– Мне надо было стронуть ее с места. Чтобы она к маменьке побежала. И чтобы маменька сунулась сюда, – говорит зло, коротко. Злится? Наверняка.

– Ведь сцена была готова. Весь дом театр, а люди в нем – актеры. – Саломея просто не знает, до чего опасно его злить. – А чтобы не свернуть с выбранного пути, Галя оставила на память голубя. Фарфорового голубя из тех, которые якобы украла Палома.

Она смеется? У нее неприятный смех, от которого в висках начинают стучать молоточки. Тук-тук, тук-тук. Или это сердце в груди колотится?

– Тихо, тихо, – шепчет Тамара, не столько Лешке, сколько себе.