— Донна Контессина вполне может прийти сюда. Если, конечно, вы и ее не посадили под замок.

— Не посадили! — фыркнул Ринальдо. В его голосе слышалось какое-то беспокойство, но Козимо не обратил внимания.

Гонец из Синьории явился неожиданно. Козимо принял изгнание и просил ее прийти попрощаться перед отъездом.

Как это — попрощаться? Куда его ссылают, не на галеры же, чтобы жена не могла поехать за мужем. Или все-таки это необычная ссылка?

Контессина не шла — бежала на встречу с Козимо.

Черт побери, как же все-таки далеко их старое палаццо от площади Синьории! По Старому мосту, где вовсю торговали мясом, промчалась, раскидывая по сторонам и покупателей, и даже попавших навстречу торговцев. Но ее не останавливали, вслед несся шепот:

— Синьора Медичи… Медичи… это Медичи…

Во дворец пропустили, к Козимо провели. Он был уже не в «гостиничке», а в комнате — вымытый, выбритый и в новой одежде. Откуда ей знать, что мылся и брился еще вчера перед тем, как предстать для вынесения приговора, а одежду сменить вынужден. Ведь рукав-то оторван еще в первую ночь.

Конечно, их подслушивали, у двери стоял стражник, за дверью второй. Контессина понимала, на шею не бросилась, отвечала на вопросы Козимо, едва переводя дыхание от бега и пытаясь по глазам понять, как дела.

— Как дети?

— Хорошо. — Откуда же она могла знать, если из города не выпускали?

— Как дом?

— Все в порядке.

— Как ты сама?

— Хорошо, Козимо…

Он сделал знак молчать.

— Контессина, меня высылают на десять лет в Падую. Тебе придется справляться с домом самой. Средства будут выделяться достаточные. Я думаю, ты сумеешь следить за порядком.

Она даже не сразу поняла, а потому не сразу спросила:

— Ты не берешь меня с собой? Оставляешь…

Чуть не сказала «в лапах Альбицци»?