Наружной охраны не было даже возле пирамиды самозванца…

Может, настоящий Ящер тут и сидит? Вернее, возлежит?..

Если его при Сталине держали в шарашке, где он писал прогнозы, то почему бы лжепророку не создать свою шарашку в виде Ордена Молчащих, где в пирамидах, уже вроде бы вольные, живут какие-нибудь аналитики, когда-то оказавшиеся невостребованными и выброшенными на улицу, и сочиняют будущее…

С этими мыслями Самохин сделал по лесу большой круг — ни наблюдения, ни охраны, даже боль в желудке вроде бы стихла. Хотел пройти берегом озера и где-нибудь искупаться в укромном месте, но увидел монахиню, бегущую ему наперерез.

Подняли тревогу…

— Я здесь, сестрица! — он помахал рукой. Увидев исчезнувшего пациента, она перешла на шаг, напустила на себя спокойствие и приблизилась уже полная достоинства: оказывается, и непробиваемые, молчащие люди волнуются.

— А у вас имя есть? — спросил Самохин, разглядывая монахиню. — Если не можете сказать — напишите на песке.

Даже не взглянув, она пошла вперед и сделала знак идти за ней.

— Ладно, — сказал он. — Буду звать сестрой. Не обидитесь?

В лечебнице возле ложа, уже стоял железный, кованный стол, на котором было что-то накрыто медицинской клеенкой. Монахиня отвернула ее, тщательно вымыла руки в тазу, после чего, без всякой подготовки и знаков, молча начала стягивать с него пиджак.

— Я сам, — воспротивился он. — Рубашку тоже? Пока раздевался, она сняла с решетки треугольный кусок зеленой ткани, которую Самохин принял за занавеску, и встала с ней напротив, как с пеленкой.

— Что, и брюки снимать? Она кивнула.

— Понимаю, сестрица, — попробовал пошутить. — Но у меня желудок болит…

Невозмутимая, с аскетичным лицом, монахиня ждала, раскинув перед собой ткань.

— Сейчас бы сначала в баньку… Или в озере искупаться, смыть дорожную пыль… Почему вы молчите? Ах, да, правила…

Когда Самохин снял и плавки, она завернула его в шуршащую, водонепроницаемую пеленку и показала знаком на ложе.

— Ладно. — Он лег. — В чужой Орден со своим уставом…

Монахиня скинула клеенку со стола, заставленного всякой керамической посудой, в одну добавила все ту же жидкость со смолистым запахом и стала мыть Самохина водой и травянистой мочалкой, без мыла, открывая участки тела, видимо, по какому-то обряду, начав с ног.

— Что же вы меня, как покойника? — еще раз попытался разговорить ее Самохин. — Никогда в жизни не мыла женщина… Кстати, у вас такое редкое имя — Василиса…

Она будто не слышала, до боли растирая тело едва смоченной мочалкой.