Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо больше. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я была уверена, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, без всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.

Теперь я чувствовала себя резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена всю жизнь быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей собственной цели. И от этого испытывать счастье.

Я поднялась с постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Я открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: «С наступающим тебя, Танечка!» Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.

Глава пятая

Глава пятая

Хотя уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима казалась не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов — все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами. Даже в Афгане я всякий раз исхитрялась найти телевизор и, если не ловилась первая программа ЦТ, смотрела турниры по фигурному на любом языке по каналу «Евроспорт», по американским каналам (в Кандагаре на крыше штаба установили захваченную у пакистанцев спутниковую антенну), а один раз даже по турецкому телевидению — тут я ни слова перевести не смогла, и друзья мои офицеры были страшно разочарованы, они уж было подумали, что я говорю на всех языках мира. Я, правда, ребят утешила — сделала свой комментарий к чемпионату Европы на чистом русском с добавлением в необходимых местах, как теперь принято говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный.

В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в Лужники на очередные «Московские новости». Как я мечтала об этих Лужниках там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из «РПГ» последнюю гранату, я лежала за большим камнем, оглушенная близким взрывом мины, и уже не ушами, не глазами, а шестым чувством, кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по ногам, а потом по голове, забрать выпавший из рук «духа» маленький страшный «штайр» и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками… Господи, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо захотела побывать там вновь. И тогда вдруг увидала с невозможной, запредельной ясностью, со всеми подробностями, словно это было какое-то путешествие во времени и пространстве, как сижу на трибуне в ложе «Б», на мне новехонький адидасовский костюм с буквами «СССР» белым по красному на спине, шубка ондатровая, пошитая для всех членов олимпийской сборной Лейк-Плэсида, и моднющие по тем временам огромные дутые трехцветные сапожки. Я сижу в первом ряду, ряд почти пустой, и вообще в секторе людей немного: все свои — спортсмены, тренеры, их друзья, несколько журналистов. Слева вход в ложу «Б» контролирует милиционер, а справа — товарищ из оргкомитета, Петруха его, кажется, зовут, и все знают, что он не только из оргкомитета но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду и, вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому что бортик напротив нашей ложи снят (смотреть мешает), и лед виден как бы на срезе, он многослойный, слои чередуются: темный, светлый, темный, светлый, как в праздничном пироге. Сквозь общий привычно убаюкивающий музыкально-шумовой фон Дворца спорта прорезаются четкие, почти торжественные голоса дикторов, сначала на русском, потом на английском, делается тише, очень тихо… и на лед выезжают Машка и Виктор, красивые, как боги, сверкающие золотом вышитых звезд на оранжевых костюмах и белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается…