— Он просто душка, — прохрипела она. — Он действиетельно так считает.

— Действительно, — сказала Мать Лето, но её голос оставался задумчивым, она наблюдала, как я привожу в порядок упавшую полку.

Я продолжал возвращать на место баночки, аккуратно выставляя их в ряд, и говорил так мягко и вежливо, как только мог:

— Вы можете управлять моим телом, словно марионеткой. Можете убить меня. Можете наложить на меня проклятье или пытать, или превратить в какое-нибудь животное.

— Могу, — ответила Мать Зима. — И, возможно, так и сделаю, если ты и дальше будешь вести себя столь дерзко.

Я сглотнул и продолжил:

— Вы можете уничтожить меня. Но вы не можете заставить меня быть не таким, каким я решил быть, мэм. Я не знаю, что именно вы хотите мне показать, мэм. Но вам не удастся заткнуть мне этим глотку или положить это на полку, но так, чтобы я не мог дотянуться. Я решил это для себя. Иначе я просто уйду.

— О, неужели? — сказала Мать Зима тихим, убийственным шёпотом. Она заскребла по подлокотнику кресла своми слишком длинными ногтями. — Так вот, как ты думаешь, мой ягнёночек?

Мать Лето выгнула бровь и пристально взглянула на Мать Зиму.

— Ты уже испытала, как он может бороться за свою жизнь. Но даже после того, как он смог удивить тебя и пройти это испытание, он всё еще не смог набить себе цену в твоих глазах? — она издала ещё один неодобрительный кудахтающий звук. — Он храбр. И учтив. Я покажу ему то, о чём ты спрашивала… если он сам того желает.

Зима снова блеснула зубами и сплюнула, попав в то же место. Земля зашипела, и ямка ещё немного углубилась. Мать Зима начала медленно покачиваться в кресле, её взгляд устремился в пространство.

Я поднял последний упавший горшок и хотел уже было поставить его на место, но тут нахмурился:

— О… Мне жаль, но этот, похоже, треснул.

Казалось, не было ни звука, ни движения, но внезапно Мать Лето оказалась рядом со мной, и её костлявые умелые руки обхватили мои, окутав теплом. Её прикосновение напоминало прикосновение Лилии, но… было более мягким и… всеобъемлющим. Это заставило меня думать о широком-широком луге, нагретом теплом летнего солнца, и сохраняющем это тепло весть день, только чтобы согревать им воздух в долгие часы сумерек.

Очень мягко, словно принимая новорожденного младенца, она взяла у меня маленький глиняный горшок и медленно повернула его в своих пальцах, рассматривая. Потом медленно выдохнула, на мгновение закрыв глаза, и почтительно поставила его обратно на полку.

Когда она убирала руки от маленького горшка, я увидел на этом и соседних горшках надписи, вспыхнувшие серебристым светом, будто пробудившись от тепла её рук.