- О чем хочешь.

Ни о чем не хочу, наверное. То есть, хочу… мне хочется спросить, когда у него волосы потемнели. И чем он мажет те, которые на макушке, чтобы не торчали.

А еще, возможно, извинится.

За ту смолу.

Или слушок, что он чешется вовсе не от крапивы, случайно в сумку попавшей, а потому как чесотку подхватил. Обзываться не обзывали, но даже его дружок долго Томаса стороной обходил.

Вот ведь.

Я бы рассказала и про крапиву, хотя он и сам знает, от кого был подарок. И про то, что разбила окно в их сарае, а его отец решил, что это Томас своим новеньким мячом. И мяч забрал. А он бы, возможно, признался, что это он вытряхнул в мою куртку клопов. Больше им неоткуда было взяться. Клопов заметили только когда я чесаться начала, и куртку пришлось обрабатывать дымом и порошком. Порошок вонял.

Я тоже воняла.

И смеялись надо мной все, кроме Ника.

- О чем думаешь? – спросил Томас, накинув на мои колени одеяло.

- О том, что мы чудом друг друга не прибили. Тогда. Раньше.

- Это да.

И улыбнулся. У него потрясающая улыбка. И сам… так… не хватало еще. Это не любовь. И не может быть любовью, потому что на самом деле любовь – она похуже этого их менингита вкупе с инсультом. Хватит. Я уже налюбилась и второй раз наступать на те же грабли не собираюсь.

Честно.

- Когда ты так смотришь, мне хочется тебя поцеловать, - Томас устроился рядом. Стало быть, спать не собирается?

- Я зубы не чистила.

- Я тоже.

Чистосердечно, если подумать. И… и меня больше не тянет его целовать. Вот совсем. Наверное. Да. Определенно, не тянет. Я больная. Больных целуют разве что в щеку. Ну или в лоб.

Но в лоб – это как-то совсем уж неромантично.

А романтики хочется.