— И с тех пор Брамфетт к вам прилепилась. Когда вы поехали сюда, она последовала за вами. Этот порыв довериться кому-нибудь, желание иметь хоть одного друга, который все про вас знает, поставили вас в зависимость от нее. Брамфетт — защитница, советница, наперсница. В театр с Брамфетт, игра в гольф с Брамфетт, в отпуск с Брамфетт, поездки за город с Брамфетт, утренний чай и какао перед сном с Брамфетт. Ее преданность, наверное, была достаточно искренней. В конце концов, ради вас она была готова на убийство. Но все равно это был шантаж. Шантажист в более привычном смысле слова, просто требующий регулярных выплат, не облагаемых налогом, был бы неизмеримо более предпочтителен, чем невыносимая преданность Брамфетт.

— Это так, — сказала она печально. — Все так. Но как вы узнали?

— Потому что она, по существу, была глупая, серая женщина, а вы совсем не такая.

Он мог бы добавить: «Потому что знаю это по себе».

— А кто я такая, — горячо возразила она, — чтобы презирать глупость и серость? Какое право имею я привередничать? Да, она не отличалась умом! Даже убить ради меня не смогла без того, чтобы все не испортить. Она оказалась недостаточно умна, чтобы обмануть Адама Далглиша, но с каких это пор такие поступки считаются мерилом умственных способностей? Вы когда-нибудь видели, как она работает? Видели ее у постели умирающего пациента или больного ребенка? Наблюдали хоть раз, как эта глупая, серая женщина, чью дружбу и преданность мне, по-видимому, стоило презирать, работает всю ночь, чтобы спасти человеческую жизнь?

— Я видел тело одной из ее жертв и читал протокол вскрытия другой. О ее доброте к детям поверю вам на слово.

— Те девушки были не ее жертвами. Моими.

— Ну нет, — возразил он. — На вашей совести лишь одна жертва в Найтингейле, и это Этель Брамфетт.

Одним стремительным движением она поднялась на ноги и повернулась к нему: ее удивительные зеленые глаза смотрели на него неподвижным, испытующим взглядом.

Разумом он отчасти понимал, что следует произнести какие-то слова. Но какие? Какие давно привычные фразы установленного законом предупреждения, которые почти сами собой срывались с языка во время очной ставки? Бессмысленные и неуместные, они ускользнули, затерялись в дальних уголках его сознания. Он понимал, что болен, что все еще слаб от потери крови, что пора остановиться, передать расследование Мастерсону и добраться до постели. Он, Далглиш, самый педантичный из всех сыщиков, уже заговорил так, будто не существовало никаких правил, будто перед ним стоял его личный противник. Но надо продолжать. Даже если он никогда не сможет доказать это, ему надо услышать от нее подтверждение того, что ему и так известно. Спокойно, словно это самый естественный вопрос на свете, он спросил: