– Но случилось ли что-то в реальности? Только не спрашивай меня, что такое реальность. Я имею в виду реальность в том смысле, в каком реальны, например, эта машина, ты, я. Не был ли это самообман? Может, он был пьян или под действием наркотика? Или он действительно пережил нечто сверхъестественное?

– Маловероятно для добропорядочного действующего члена АЦ[30], каковым он, несомненно, являлся. Этого скорее можно ожидать от персонажей романов Грэма Грина.

– Ты говоришь так, будто во всем этом есть нечто отдающее дурным вкусом, эксцентричностью, даже дерзостью, – заметила она и, помолчав, спросила: – Если бы у тебя был ребенок, ты бы его крестил?

– Да. А почему ты спрашиваешь?

– Значит, ты веришь во все это – в Бога, в Церковь, в религию.

– Я этого не говорил.

– Тогда зачем?

– В моей семье всех крестили на протяжении четырехсот лет, а то и больше. В твоей, полагаю, тоже. Непохоже, чтобы это причинило нам какой-нибудь вред. Не вижу причины, по которой я должен стать первым, кто нарушит традицию; во всяком случае, пока у меня нет определенного предубеждения против нее, – а у меня его нет.

Не это ли так ненавидела в отце Сара, подумала Кейт, – ироничную отстраненность, настолько высокомерную, что человек не дает себе труда даже задуматься над убеждениями другого?

– Значит, все дело в принадлежности к определенному классу? – спросила она.

Он рассмеялся:

– У тебя все упирается в принадлежность к определенному классу. Нет, дело в семье, в почтительности к родителям, если хочешь.

Стараясь не смотреть на него, она отчеканила:

– Я едва ли тот человек, с которым уместно говорить о почтительности к родителям. Я незаконнорожденная, если ты не знал.

– Не знал.

– Что ж, спасибо, что не стал убеждать меня, будто это совсем не важно.

– Это касается только самого человека. В данном случае – тебя. Если ты считаешь, что это важно, – значит, это важно.

Внезапно Кейт почувствовала к нему почти симпатию. Взглянув на веснушчатое лицо под копной рыжих волос, она попыталась представить его в часовне колледжа. Потом вспомнила собственную школу. В Анкрофтской единой средней, разумеется, преподавали религию. Для школы, в которой учились дети двадцати разных национальностей, это было важно и целесо-образно как средство против расистских предрассудков. Школьники очень скоро усваивали, что можно позволить себе любое непослушание, леность и тупость, если ты крепок в этой основополагающей доктрине. Ей пришло в голову, что все религии одинаковы: религия значит для тебя то, что ты хочешь, чтобы она значила. Выучить все это нетрудно – определенный набор банальностей, мифов и формул. Религия нетерпима, но предоставляет оправдание за избирательную агрессию: свою неприязнь к людям, которых ты не любишь, можно трактовать как моральную доблесть. Кейт предпочитала притворяться, будто эта с детства внушенная доктрина не имеет ничего общего с холодной яростью, которая охватывала ее, когда она сталкивалась с чем-то для нее неприемлемым – с непристойными граффити, нецензурной бранью, агрессивным отношением к азиатским семьям, страшащимся покинуть свои забаррикадированные дома. Если уж необходимо, чтобы школа прививала какие-то моральные убеждения и создавала иллюзию общности, то, на взгляд Кейт, антирасистский дух был ничем не хуже других идеалов. И что бы она ни думала о более абсурдных проявлениях религии, непохоже, чтобы та приводила человека к странным видениям в какой-то занюханной ризнице.