Вероника откинула перекладину, потянула ржавую дверцу и не удивилась, когда та с трудом, но приоткрылась.

Внутри было темно. Девочка не стала искать, где включается свет, а просто постояла, зажмурившись. Когда она открыла глаза, очертания всех предметов были ей видны. Она пошла на шорох и обнаружила в дальнем углу клетку, в которой сидел котенок.

– Привет, – тихо сказала Вероника. – Пойдешь ко мне?

Зверек сначала забился в угол клетки, но Вероника опустилась на пол, открыла дверцу и молча сидела, протянув руку, ожидая, когда маленькая черная тень выскользнет наружу. Тогда она перехватила упитанное тельце и удерживала, почесывая котенка за ушами, пока он не перестал вырываться и не завел внутри маленький урчащий моторчик.

Вероника понимала, что его нельзя здесь оставлять. Пашка задумал какую-то мерзость.

Она зачем-то сунула в клетку Леликову мышь и вышла, раздумывая, что делать с котенком. Из сада донеслись пронзительные крики. Девочка пошла на звук и оказалась на краю поляны как раз тогда, когда Юрий схватил озверевшую Тишку, чтобы та не убила сына Варнавиных.

– Ой, – сказала Вероника с искренним недоумением. – Здесь снова кто-то подрался?

И лишь увидев страшно изменившееся Тишкино лицо, когда та заметила котенка на ее руках, вдруг поняла, во что Пашка ее втянул.

Границы ненависти? У ненависти не бывает границ. Девочку снова захлестнула волна бешенства. Вероника барахталась где-то в глубине этой волны, и ярость несла ее, и ярости было так много, что хватило бы на десять таких как она.

Пашка знал, к чему принуждал ее Прохор. Он угрожал рассказать об этом семье и воспользовался Вероникой, чтобы довести Тишку до срыва. Теперь малышку все ненавидят. А виноваты в этом двое – Пашка и она, Вероника.

Но самое главное – фотографии. Вероника ни на секунду не могла чувствовать себя спокойной, зная, что Пашке известна ее тайна. Он выдаст ее матери просто так, ради удовольствия от подстроенной гадости.

Надо что-то делать… Надо что-то делать…

Мысль эта билась в голове Вероники синхронно с ударами сердца. Кажется, она на время повредилась в уме. Состояние ее было так мучительно и невыносимо, что она как сомнамбула поднялась к деду и во всем ему призналась.

Прохор внимательно выслушал. Заставил повторить. Если рассказ Вероники и вызвал у него гнев, Прохор ничем этого не выдал. Даже улыбнулся удовлетворенно, словно Пашка оправдал его невысказанные ожидания, и велел ей идти к себе и больше не придавать этому значения.

Но Веронике такое было не под силу. Детская вера в могущество деда была в ней глубоко укоренена, и когда она обнаружила, что Прохор остался бесстрастным и ничего не собирается предпринимать, эта вера рухнула. Теперь можно было рассчитывать только на себя.