– Ваши слова, как мне кажется, далеки от обычного мнения мужчин, – заметила девушка.

Теперь настал черед покраснеть Беккеру.

– Джозеф, я должна вам еще кое в чем признаться. Вы были откровенны со мной, рассказав о Ньюгейтской тюрьме, и я тоже не стану скрывать от вас правду. Я только что сказала, что между нами нет никаких тайн. На самом деле я храню один секрет. Но близкие мне люди должны в конце концов узнать о нем.

– Я не принуждаю вас, – озадаченно произнес Беккер.

– Всю жизнь мне приходилось вместе с отцом скрываться от сборщиков налогов. Семь недель назад я уже рассказывала вам, что мы с матерью, братьями и сестрами жили отдельно от отца, потому что бейлифы постоянно следили за ним. Я выбиралась из окна, проползала сквозь дыры в стенах и перелезала через заборы, чтобы принести отцу в его тайное убежище еду, бумагу и чернила. Он передавал мне рукописи, которые нужно было доставить к издателям, за которыми тоже наблюдали судебные приставы. И я опять лезла через заборы и дыры, а затем возвращалась с деньгами, часть которых отец забирал себе, а остальное пересылал матери.

В Шотландии он какое-то время скрывался в приюте, напоминающем средневековые монастыри. Бейлифов туда не пускали. По воскресеньям отец имел право покидать приют и навещать нас. Но отец иначе прочих воспринимает время, и каждое воскресенье с наступлением темноты он возвращался в свое убежище бегом, преследуемый сборщиками долгов. Однажды, когда мы жили близ Эдинбурга, он бежал через всю Шотландию до Глазго и там нашел приют в обсерватории. Часто нам приходилось покидать временное жилище тайком, под покровом ночи, потому что нечем было заплатить хозяину.

Эмили подошла к полковнику Траску, снова потрогала его лоб и вернулась на место. У нее щипало в глазах, и она изо всех сил сдерживала слезы.

– Два моих брата решились уехать: первый – в Южную Америку, второй – в Индию. Одна из сестер поспешила выйти замуж и перебралась в Ирландию. Другая помолвлена с британским офицером и тоже скоро отправится в Индию. Забота об отце полностью легла на меня. На самом деле я давно уже только им и занимаюсь. Боюсь, что без моего присмотра пристрастие к опиуму быстро сведет его в могилу. Ночью, когда отец пишет очередное сочинение, чтобы оплатить хотя бы часть долгов, он так низко наклоняется к лампе, что мне приходится предостерегать его: «Отец, ты снова опалишь себе волосы». Он благодарит меня, стряхивает тлеющие искорки и продолжает писать.

Не то чтобы он не пытался освободиться от опиума. Я могу засвидетельствовать, что он неоднократно уменьшал прием с тысячи капель лауданума в день до ста тридцати, восьмидесяти, шестидесяти и даже совсем переставал его пить. Несколько дней или недель он обходился без опиума, а затем внезапно начинал кричать и жаловаться, что крысы вгрызаются ему в живот и в мозг. Невыносимо было смотреть, как он мучается. В конце концов он не выдерживал страданий и принимался за старое. Многие считают, что у него не хватает воли одолеть дурную привычку. Но я полагаю, тут нечто посильнее привычки. Найдут ли когда-нибудь способ справиться с этим зельем, которое настолько подчиняет себе тело и разум человека, что лишь смерть может освободить его от зависимости?