Папа снова засмеялся, словно густо залаял.
— Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.
— Это другое. С хорошим человеком такого не случилось бы.
— Ну вот! Я — развалина, и тебя это радует. Это кровь, сынок, родная кровь.
— Я никогда не бил женщину, ни разу в жизни не ударил ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться этим станет только больной на всю голову придурок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой нет ничего общего.
Па уставился на меня.
— По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?
— Дело не в том, хорош ли я. Бездомные дворняги и те пекутся о своих щенках лучше, чем ты о детях.
— А если ты весь из себя святой, а мы — куча дерьма, то какого хрена ты прикрываешься своей родной дочерью, чтобы приехать сюда?
Я направился к двери.
— Сядь! — воскликнул он прежним, полным сил голосом.
Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и отбросил на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Оказавшись на стуле, я решил изобразить дело так, будто сел сам.
— Мы, кажется, уже закончили.
Вспышка отняла у па последние силы: он нагнулся вперед и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.
— Закончим, как я скажу, — ответил он, хватая ртом воздух.
— Скажи. Но только если это недолго.
Па задвинул подушки дальше за спину — я даже не предложил помочь: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня по коже мурашки побежали. Трещина, похожая на гоночную машину, по-прежнему виднелась на потолке — я по утрам смотрел на нее, лежа в полудреме и прислушиваясь, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотое свечение погасло; за окном небо над черными садами окрашивалось в глубокий синий цвет.
— Послушай, мне уже недолго осталось, — начал па.
— Это оставь для мамы. У нее лучше получается. — Ма стояла на пороге смерти сколько я себя помню, в основном из-за загадочных болезней, связанных с ее утробой.
— Она всех нас переживет, просто назло. А я вряд ли увижу следующее Рождество.