Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.

Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.

Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.

Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.

Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.

Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.

Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.

– Доктор, – сказал он протяжно. Норрландец.

Мы пожали друг другу руки, потом он пошел здороваться с Сибель. Хлопнул себя по пивному брюшку и сказал что-то, от чего та покраснела и захихикала. Они тихо болтали, пока входили остальные участники группы, Лидия, Пьер и Марек – он, как обычно, немного опоздал.

Я стоял и спокойно ждал, когда они почувствуют себя готовыми к занятию. Моих пациентов объединяло одно: все они пережили насилие, травму. Это насилие так повлияло на их психику, что они, чтобы выжить, скрывали его от самих себя. Никто из них так и не понял до конца, что с ним произошло. Они сознавали только, что в их прошлом есть что-то ужасное, искорежившее их жизнь.

“Прошлое фактически не существует как некое “было”, оно перешло в “есть”[20], частенько цитировал я Фолкнера. Этим я хотел сказать, что любое незначительное происшествие следует за человеком в настоящее. Наш выбор определяется конкретным событием, и если это событие нанесло травму, то прошлое почти целиком заполняет собой настоящее.