Но как только я туда попала, то на поверку все, начиная с музыки, оказалось совсем не таким. Диджей там все наигрывал «Лети, малиновка, лети»[137], а белые танцевали, как белые. Ну а небелые, почти все из них женщины, смотрели друг на друга исподлобья, потому как только насупленность могла замаскировать тот факт, что все мы смотримся на одно, черт возьми, лицо. «О белый мужчина, прошу, подойди сюда и спаси меня, потому что мне некуда больше идти на поиски». Лично у меня было ощущение, будто я всползла на самую верхушку страны и отсюда мне только два пути: сорваться или взлететь. В смысле улететь. Ну а кем я стану в Америке? Самантой из «Моя жена меня приворожила»? Той воющей бабой из «Живи сегодняшним днем»?[138] Я хочу бежать, нестись во весь дух на самую главную площадь города, подкидывая в воздух шляпу, как Мэри Тайлер Мур[139], и тогда у меня в конце концов что-нибудь получится. Господи боже, я готова идти.

Я так готова идти!

Я почти забыла. Уже трижды я проводила себе по пальцам, глядя на отпечатки от штемпельной подушки. Осязание дает ощущение достоверности. Оно само по себе надежное, и все-таки я их еще и понюхала. Глазам, бывает, не веришь. На ощупь оно надежней, но с запахом еще надежнее. Мои пальцы пахнут американской бумагой – какими-то химикатами, которые вот-вот растворятся. Я почти забыла. Ким, постарайся забыть все, что с этим было связано. И перестань так улыбаться, а то щеки топорщатся и болят. Но если не улыбаться, то можно расплакаться.

От тебя запах. Надо от него отмыться. Смыть чертовы чернила с пальца. Как я могла забыть? Через несколько часов он будет дома, а я еще не смыла с себя запах. Девушка, иди смой… хватит. Вот что я сделаю. Вот что сработает. Я выкупаюсь. Сготовлю своему мужчине его аки. Он поднимет меня наверх и оттрахает. Вернее, мы оттрахаем друг друга. И проснемся вместе, а он… нет, мы не уедем по меньшей мере три недели. Я упакуюсь. Иди, девочка, смывай запах.

Каждый день он прихватывает что-нибудь из офиса. Частично по этому можно проследить характер американцев. Они все падки до собирания всякой ерунды. Так, в «Мантану» однажды зашел Тони Кёртис или Тони Орландо, и они все давай выпрашивать у него автограф, то есть роспись на салфетке. И цепляются за нее так, будто живого Тони Кёртиса не увидят больше никогда. А Чак тащит эти ерундовины домой и собирает, как будто печется об их сохранности. Не знаю, от чего он хочет уберечь, например, кофейную чашку с эмблемой. Или пять коробок с бухгалтерскими резинками, фото Фэрры Фосетт[140], портрет президента Картера, а еще целый ящик ликера, как будто во всей Америке ликера нет. Или статуэтку растамана, держащего на весу свой стоячий пенис, головка которого крупнее, чем его голова. Возможно, Чак считает себя Ноем, спасающим статуэтку расты с его громадным членом для своего ковчега, – для расплода, что ли? Если он спасает эту гребаную статуэтку и не планирует спасти меня, то, клянусь Богом, я его прибью.