Но Люка не стал задерживаться около нее. Повитухе помогали двое дюжих молодцов.

Когда все благополучно завершилось, измученная мать тяжело закрыла глаза, забывшись усталым сном, а Филомена, завернув ребенка в одеяльце, вышла к Люке Брази и протянула ему сверток, говоря по обычаю:

— Я сделала свое дело, вот девочка, и я передаю ее в руки отца.

Но Люка Брази не принял ребенка. Он посмотрел на Филомену безумными глазами, и жуткая гримаса перевернула его лицо, как это видишь в кривом зеркале.

— Да, я отец, — произнес он, — и потому не желаю, чтобы эта порода жила на белом свете. Отнеси ее вниз и брось в огонь.

Филомена не поверила своим ушам. Ее поразило слово «порода» и то, как он произнес его. Что он хотел сказать этим? Что мать ребенка не сицилийка? Или что он сошелся с нею, подобрав на панели, потому что, судя по виду роженицы, по выкрашенным ее волосам, порода у нее и впрямь была, попросту говоря, дворняжья. Или он имел в виду, что дитя, рожденное от него, не имеет права жить на свете?

Она решила, что он просто грубо пошутил. Если Люка Брази умел шутить, то его шутки скорее всего бывали такого пошиба. Поэтому сказала сухо:

— Ребенок ваш — поступайте с ним, как вздумается.

Но тут из соседней комнаты донесся сдавленный крик матери, увидевшей сквозь открытую дверь, как впились в пакет с малышкой грубые пальцы Люки Брази.

— Люка, — кричала она беспомощно, — смилуйся, Люка!

Тот повернул к ней свое лицо, и взгляды скрестились, как клинки, как клыки диких зверей. В них нельзя было прочитать никаких человеческих чувств, кроме ненависти, переходящей любые границы, и какой-то болезненной животной страсти. Казалось, для этих двоих никого больше в мире не существует, даже новорожденного ребенка. Их взаимная ненависть обжигала и притягивала, как вечное проклятие.

Люка Брази отнял руки от девочки и приказал Филомене:

— Сделай, что я велел — не пожалеешь. Золотом осыплю.

Филомена, онемев от ужаса, только замотала головой. Потом собралась с силами и сказала еле слышно:

— Делайте это сами, ведь вы отец.

— Молчать! — рявкнул он хрипло. — Глотку перережу, если вздумаешь препираться.

Наверное, она была в прострации все дальнейшее время, потому что помнит только, что стоит у жарко полыхающей печи рядом с Люкой Брази, держит в руке мирно спящую девочку, завернутую в одеяло, и кто-то открывает печную заслонку.

Девочка не издавала ни звука, закричала Филомена. Тогда Люка и правда достал большой нож из-под рубашки, и она поняла, что он ни на секунду не засомневается, стоит ли убивать ее. Глаза Брази горели не менее ярко, чем огонь на угольях.