– Обещай мне одно, – сказала она, – что ты никогда не зайдешь в тот лес.

Я смотрел в окно. Гвен поцеловала меня в лоб и добавила:

– Прогуляйся, mon chéri[72]. Спустись к Анкру, покури «Голуаз». Сделай что-нибудь театральное. Призови дождь, бурю. Дай мне побыть одной.

* * *

Пристальные взгляды из-за стойки администратора. Желтые осенние листья, облетающие под порывами ветра и липнущие к окнам.

Кровать была застелена. Простыни заправлены. На письменном столе лежали фотографии. Пустая пачка от «Крейвен А». На спинке стула висел пиджак Дункана Уинтерфинча.

Она оставила письмо.

«Эдуард. Я уезжаю домой, на Анст. Не ищи меня. Я выставлю Хаф-Груни на продажу. Деньги пойдут на содержание Квэркус-Холла. Будь добр, не возражай, пощади меня и себя.

И тебе тоже лучше поехать домой. Оставь себе дедушкин пиджак на память.

Of the summer when we were forever young[73].

^Гвен».

Я сел на кровать. Ждал появления чувства, которое так и не возникло. Желания страдать от неразделенной любви, жестоко и неистово. Потребности броситься на вокзал, озираясь с отчаянием, схватить за плечо девушку в похожей одежде, перепугаться, увидев, что это не Гвен, громко звать ее, чтобы ее имя разносилось над перронами.

Но получилось как с мамой. Я представлял ее себе, размышляя, тоскую ли я по ней так, как положено сыну. Так же и теперь я представлял себе свои любовные страдания, размышляя, настоящие они или кажущиеся. Сидел один в номере отеля и смотрел в пустоту, видел отсутствующие чемоданы и чувствовал давно выветрившийся аромат духов. Но и тоска, и страдания были жалкими и бессильными.