– Как поживает новорожденная? – спросил Николас. – Мы слышали, что у тебя дочка.

– Не дает никому покоя за милю от Линкольнс-Инн! Да, она сильная и здоровая, и легкие у нее как у матери. Мы хотим назвать ее Матильдой.

– Поздравляю, Джек, – тихо сказал я.

Барак оглянулся через плечо на Тамасин.

– Ну, мне лучше уйти. Слушайте, когда я снова выйду на работу, со мной можно будет связаться. А насчет этого, – он кивнул на свой пустой рукав, – теперь обрубок заживает, и Гай делает мне какую-то насадку. Она не заменит руку, но, наверное, будет лучше, чем ничего. А Тамми – дайте ей время. Я провожу с ней работу. Просто ей, наверное, легче обвинять вас, чем меня.

В этом была доля правды. И все же миссис Барак имела полное основание винить меня в увечье ее мужа, как я и сам винил себя. Джек кивнул мне и снова повернулся к жене. Тамасин видела, как он говорил со мной, и ее взгляд приобрел теперь оттенок безнадежности, поверженности, что ранило мне сердце. Я отвернулся.

Гул голосов прекратился, толпа снова затихла. Песнопения за Гольбейновскими воротами приближались, стали громче. Все сняли шапки. Я стянул капюшон и ощутил на своей шапочке ледяной воздух. Два верховых распорядителя проскакали под главной аркой, глядя, свободна ли дорога. Потом под широкими сводами, продолжая петь, прошел хор и священники из королевской часовни. За ними следовало сотни три человек в новых черных плащах и с факелами в руках – бедняки, которые по традиции возглавляли похоронную процессию, когда хоронили великих людей. Что ж, теперь в Англии бедняков было в избытке, больше, чем когда-либо.

За ними следовали всадники, десятки всадников со штандартами и флагами. Они определенно были не из бедных – высшие лица королевства в окружении йоменов. Я узнал некоторые лица – Кранмер, Ризли, Пэджет – и склонил голову, якобы скорбя. Наконец они проехали, и показался огромный катафалк. Один из юристов у меня за спиной, оттолкнув Николаса, в раздражении воскликнул:

– Отойди, жердина, дай посмотреть!

Катафалк тянула восьмерка огромных коней под черными попонами, а под золотым балдахином стоял огромный гроб, на крышке которого лежала восковая фигура короля Генриха VIII, поразительно похожая на живого, но не такого, каким я видел его летом, а такого, как на фреске Гольбейна: в расцвете сил, с рыжими волосами и бородой, с мощным, налитым силой телом. Фигура была одета в усыпанный драгоценностями бархат, а на голове у него был ночной колпак. Лицо его хранило выражение умиротворения и покоя – вряд ли при жизни у Генриха когда-либо было такое выражение лица.