В саду Джейми нет цветов. Разумеется, их и не должно быть — это итальянский сад. Меж каменных плит пробиваются кислица и песчанка с крошечными цветами, белыми и желтыми, но остальной сад — это темная зелень вечнозеленых растений и блеклый серый камень. В вазах, напоминающих те, что стояли на террасе Гудни-холла, растет что-то похожее на азиатский ландыш, а из стелющегося по земле плюща выглядывают острые, мясистые листья сансевиерии, которую еще называют «тещиным языком». В саду есть маленький стоячий пруд, без рыбок, но заросший лилиями, а под стенами, позади стен и в каменных и кирпичных нишах расположились кошки, бродячие кошки, которых полно в итальянских городах. Мы время от времени слышим их, когда гибкие тела животных проскальзывают между ветвями и остатками колонн, а после наступления темноты видим их глаза. Джейми ставит на стол лампу, на которую слетаются мотыльки, и я вспоминаю, как Вера просила меня немного посидеть в темноте и покое и не зажигать света, чтобы не впускать мотыльков.

— Расскажите мне о матери, — просит Джейми; он выглядит спокойным, его голос не дрожит.

Похоже на вопрос-ловушку. Я помню сказанные на Английском кладбище слова — о том, что его мать хорошо готовила. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Я собираюсь с духом и говорю ему, что самое неестественное из сомнений — это сомнение в материнстве.

— Я не сомневаюсь, — отвечает он. — Что бы ни думали родственники и весь остальной мир, я знаю, что Вера Хильярд была моей матерью.

Как я могу с ним спорить? В каком-то смысле это было бы самонадеянно. Я даже не уверена, что хочу спорить. В сумерках, уже совсем темных, с кружащимися у лампы мотыльками, я рассказываю ему о Вере только хорошее, тщательно редактируя воспоминания: о том, как она его любила, как преданно заботилась, о ее самоотверженной любви к Иден, о ее хозяйственности и чувстве долга. В моем описании Вера предстает идеальной женщиной, благородной и смелой. Исчезают злословие, снобизм, предрассудки, мелочность, равнодушие. Я не упоминаю о таких правилах, как еда левой рукой, а питье правой. Ничего не говорю о ее страхе перед Фрэнсисом и неприязни к нему. Возможно, достоинства Веры перевешивают ее недостатки, и когда я сказала Джейми, что она не так грешна перед другими, как другие перед ней,[80] то была недалеко от истины.

— Я рад, что Стюарт отказался от своей затеи, — говорит Джейми. — Книгу, конечно, следовало писать иначе, или, по крайней мере, он не должен был посвящать последнюю главу аргументам за и против того, чего в реальности не существует. Возможно, я когда-нибудь сам напишу о матери. Вы мне поможете, если я решусь?