— Говорят, мужчина проверяется по отношению к женщине. Это так. А женщина? По отношению к детям, уверяю вас. Они ее любили так же, как и она их, и долго привыкали к новому человеку. А по-настоящему, как к Ниночке, и не привыкли, и не привязались. Все это я высказала вашему начальнику. Но, кажется, он мне не поверил.

— Да? — опять повторил Саня, явно пасуя под напором целеустремленной энергии.

— Я поняла по его вопросам. Страдала ли Печерская ущербностью, тягой к самоубийству, представляете? Что за чушь?

— А почему она не танцевала на сцене? Из-за поврежденного мениска?

— Первый раз слышу. Здоровая нормальная женщина. Конечно, с виду хрупкая, но сила чувствуется в каждом движении — профессия обязывает.

— Кажется, у нее не было особого дара балерины? — уточнил Саня осторожно.

— Я в этом не очень разбираюсь. У нее был особый дар — тоже довольно редкий! — общения с детской аудиторией. Всегда жизнерадостна, весела, добра.

— Вы хотите сказать: такой она была с детьми?

— Но ведь это самое главное! Именно с детьми. Мы понимаем, — Зоя Викторовна тонко улыбнулась, — что милиция предпочитает версию о самоубийстве. Меньше хлопот.

— Я не сторонник этой версии.

— Замечательно! И передайте своему начальнику…

— Я не состою в штате.

— Дружинник? — осведомилась Зоя Викторовна.

— Свидетель. Как образно подметил майор: «дилетант, потрясенный видом жертвы».

— Бедный! — воскликнула женщина столь искренне и щедро, что подумалось: вот и меня кто-то пожалел. Да ведь никто не знает о моем действительном тайном участии — страсти, сжигающей, кажется, самую жизнь. И кажется: еще в ту жуткую пятницу я предчувствовал будущее, потому что горячился и рвался в бой.

— Ужасная трагедия! — добавила женщина; очевидно, это определение случившегося было здесь в ходу.

— Зоя Викторовна, а как она отсюда уходила? В каком настроении?

— В очень веселом. Даже когда ее вырвало…

— Что?

— На предпоследнем занятии ей вдруг стало плохо. Я выбежала за нею в туалет. Ее тошнило. «Отравилась, говорит, что-то вчера съела».