Моет в раковине голову.

Вскрывает упаковку. Надевает перчатки.

Между ее пальцев стекает темно-красная вода.

В дверь стучат люди (конечно, стучат, на дворе Новый год, она в центре города, и всем стоящим в очереди нужно отлить), стучат очень громко, но Луиза не обращает внимания. Луизе наплевать. Луиза, не отрываясь, глядит в зеркало, проходит тридцать минут, а Луиза все так и стоит, голая, таращась на себя и на поддельные документы какой-то двадцатитрехлетней рыжеволосой девушки по имени Элизабет Гласс, которой, начнем с того, может, никогда и не существовало.

С рыжими волосами Луиза выглядит совсем другим человеком.

Она бледнее. У нее более очерченные и выступающие скулы. Она не такая красивая, как раньше, когда у нее были волосы Лавинии. Она больше не из тех, с кем захотят познакомиться, когда столкнутся с ней на улице. На нее не обратят внимания, не обернутся ей вслед, не станут на нее глядеть во все глаза.

Можно увидеть ее на улице и при этом даже не узнать.

Луизе надо бы прийти в ужас. Может, она в ужасе, потому что Лавиния мертва, Рекс тоже мертв, и тело Рекса покачивается на волнах, а Лавиния гниет в дорожном кофре на дне Ист-Ривер, но в мире больше нет правосудия, которое может за это воздать или это оправдать, так что единственное, что теперь осталось делать – это не быть той, кто ты есть, и это самое лучшее и самое худшее на свете, а также все, чего Луиза когда-либо хотела.

Сегодня, твердит себе Луиза, первый день твоей оставшейся жизни.

– Эй! Мать твою так! Нам всем отлить надо.

Луиза расталкивает их локтями.

Разбитый телефон Лавинии валяется в мусорном ведре.