— Повернись, — приказываю я.
Крисп подчиняется. Теперь он стоит лицом к западу, глядя в глаза заходящему солнцу. Последние лучи освещают ему лицо, как будто его переход в иной мир уже начался. На какой-то миг весь морской берег как будто озаряется пламенем. Каждая пора в моем теле открыта этому миру, каждый звук, каждый запах кажутся в тысячу раз громче и сильнее обычного. Плеск рыб в воде, петух, прокукарекавший где-то на далеком поле, теплый запах сосны. Так бывает, когда ты влюблен.
Острие кинжала пронзает ему спину и впивается в сердце. Горизонт поглотил солнце. Мир из огненного становится серым. Не издав даже стона, Крисп падает на берег. Волны перекатывают камешки и швыряют их на мертвое тело. Морская пена стекает назад, словно потоки слез.
По моим щекам текут слезы. Память о тех мгновениях я носил в глубине моего сердца более десяти лет. Я как будто навсегда остался на том берегу. Пустые постаменты, обезображенные лица памятников, стертые надписи — все они кричали о моей вине. Сколько раз я упрекал себя за то, что в тот день не вытащил кинжал из мертвого тела и не пронзил им себя, не слизал с камней разлитый яд — его бы наверняка хватило, чтобы лишить меня жизни.
Последнее желание Криспа исполнено: он умер незапятнанным. Константин, несмотря на тяжесть бремени, которое легло на его плечи, не нашел в себе смелости взглянуть правде в глаза. Более того, все последующие десять лет он только и делал, что пытался стереть любую память о некогда принятом им решении, переложив груз ответственности за содеянное на меня.
Наверно, именно поэтому он и желает меня сейчас видеть.
Я поднимаюсь со скамьи. Старые суставы тотчас же напоминают о себе болью — я слишком много времени провел в седле. Тем не менее я ковыляю к бронзовой двери.
— Я могу его видеть?
Страж у двери даже не пошевелился.
— У меня нет приказа.
— Он пожелал видеть меня. Он вызвал меня из Константинополя, — произношу я, и мой голос полон отчаяния. Я не знаю, сколько мне еще осталось жить.
С той стороны двери доносится шум. Внезапно она распахивается, и из нее появляется толпа священников. В середине толпы — фигура в золотом одеянии. На какой-то миг мне кажется, что это Константин.
Но нет. Это Евсевий. Какие бы трагедии ни разыгрывались под крышей этого дома, его они не коснулись. Голова его триумфально вскинута, толстые щеки растянуты в самодовольной улыбке. Он высокомерным взглядом обводит вестибюль и… замечает меня.