— А теперь, когда вы убедились, что нам все известно, говорите правду. Что произошло в комнате пани Зоей?

— Я ее упрашивал. Хотел, чтобы мы у нее остались, а она рассердилась и выставила меня за дверь.

— Почему?

— Сказала, что я ей лицо испортил. И тушь на ресницах размазал.

— Наверное, в комнате было слишком жарко, — проворчал подпоручик. Протоколист не выдержал и прыснул со смеху, что совсем доконало Пацину. — А когда ты размазывал ей тушь на глазах, пан Доброзлоцкий был у себя в номере?

— Был. Я слышал.

— Один был? Из тебя слова клещами надо тянуть.

— Не один. Он с кем-то ссорился. А тот обозвал его цыганом.

— Цыганом?

— Да, цыганом. Кричал: «Ты лудильщик!» А лудильщики — это цыгане.

— Что еще ты слышал?

— Я не прислушивался. Был занят.

— Тушью? И долго они ссорились?

— Нет, недолго. Тот ушел и дверью хлопнул, чуть с петель не слетела.

— Ты узнал по голосу, кто это был?

— Не узнал.

— А пани Захвытович тебе не сказала?

— Велела мне убираться вон и без Шафляра не возвращаться.

— А помнишь, в котором часу ты ушел?

— Я на часы не смотрел. Обозлился на Зоею. Наверное, было примерно без двадцати девять. Из «Карлтона» я пошел прямо к «Кмицицу», там Генек ждал. На часах в раздевалке было без десяти девять, а от «Карлтона» до «Кмицица» не больше десяти минут ходу.