Темно, хоть глаз выколи, и с рюкзаком очень тесно.

Я съежился на полу.

Кто-то вошел в церковь и остановился – несомненно, разглядывая деревянную доску со списком гимнов, которую я содрал со стены.

Я ждал; сердце колотилось, ноздри наполняла вонь. Рвота? Моча? Вновь зазвучали шаги, фонарик подкрался ближе, осветил дверцу исповедальни – деревянный экран, весь в резных лозах и цветах. Я узнал этот узор – самому не верилось, что теперь на эту решетку в ужасе смотрю я, как смотрел на нее отец Джинли – впрочем, пожалуй, по иным причинам.

Фильм начинается именно здесь: Джинли впервые принимает исповедь. Только окончил семинарию, полон самонадеянного оптимизма неопытной юности, рассчитывает вывести падших на путь праведный. Больше часа он ждет хоть какого кающегося грешника; наконец загадочная фигура заскакивает на другую половину и со зловещим стуком хлопается на скамью.

Вспомнив об этом, я невольно выгнул шею и уставился в окошко над головой – дымовая завеса темной решетки совершенно маскировала лица.

Загадочный незнакомец, как вскоре понимает священник, знает его черную тайну: Джинли вывел свою трехлетнюю незаконнорожденную дочь на крышу в Бруклине, где она побежала по краю за голубями, потеряла равновесие, упала и разбилась далеко внизу на тротуаре, а Джинли смотрел через щель в окне и пальцем не шевельнул. У него, само собой, имелись резоны: он считал, его дочка – воплощение дьявола. Но кто в тот день смотрел на крышу вместе с ним, что за таинственный человек сидит за решетчатым окошком, кто уверенным шепотом обещает «разодрать священника на куски, дабы тот отрекся от Бога», – на выяснение у Джинли уходит весь фильм, и личность незнакомца оказывается еще ужаснее, чем его тайна.

Шаги, похоже, удалялись, а слабый свет исчез.

Я приподнялся, сел на скамью и прислушался. Кажется, я один. А отец Джинли-то в какой из кабинок сидел? Я сейчас за хорошего парня или на стороне зла? И откуда эта вонь? Я наклонился, вгляделся в решетку, в крохотные крестообразные дырочки.

И застыл в ужасе. Там кто-то был.

На другой стороне сидел человек.

Я не верил глазам, однако до ушей моих доносилось дыхание, шелест тяжелой ткани, а затем – будто заметив, что за ним наблюдают, – человек медленно обернулся.

Я едва различал лицо под темным капюшоном.

Следующие мгновения пролетели очень быстро – я сам толком не сознавал, что делаю. Вывалился из исповедальни, бегом пересек трансепт, миновал дверь в кабинет Джинли и ворвался в дверь, которая, если правильно помню, вела в подземный склеп. Глаза во тьме отказывали. Я протянул руку, ожидая нащупать холодные камни, но сообразил, что меня опять извергло в павильон.