– Ее болезнь терзала всю семью. Для маленьких детей прогноз с таким лейкозом благоприятный. Большинство лечатся один раз и в ремиссии до конца жизни. С Александрой вышло иначе. Едва нам казалось, что можно вздохнуть спокойно, что ей наконец дарована жизнь без нескончаемых уколов и стероидов, без пункций и пересадок стволовых клеток, проходило несколько лет, ее проверяли, и врачи опять сообщали нам чудовищные новости. Вернулась Матильда.

– Матильда? – переспросил я.

Она кивнула:

– Так Александра звала свою болезнь. Александра придумала ей имя, как другие дети – воображаемым друзьям, и это многое говорит о том, что было у нее в голове. В пять лет как-то утром она пришла в кухню и, поедая «Чириос», весело объявила матери, что у нее теперь новая подруга. «Кто?» – спросила Астрид. «Матильда», – сказала Александра. Матильда. Странное имя. Неизвестно, где она его услышала. «Матильда меня убьет», – сказала Александра. Все испугались, но ведь она все-таки дочь своего отца. Драма превыше всего. Благословлена – или даже проклята – беспредельно живым воображением. А назавтра Александра заболела. Подскочила температура, на руках и на спине сыпь. Астрид отвезла ее в больницу, и врачи сообщили нам ужасное.

– «Матильда» – это же вроде следующий фильм Кордовы? Который он так и не выпустил?

Галло кивнула:

– Он хотел об этом написать. Не смог. Писать о таких душераздирающих вещах – все равно что день за днем смотреть на солнце. Как ни старайся, особо не разглядишь. И непременно ослепнешь. – Она вздохнула. – Он не хотел больше снимать кино – хотел только спасти дочь. Для родителя потерять ребенка – пытка. Но еще хуже изо дня в день смотреть, как ребенок страдает, как он то и дело балансирует между жизнью и смертью, как смерти полна вся его жизнь. Но ты так и живешь, ты борешься – ты надеешься, что в один прекрасный день все изменится. Удивительно жестока порою жизнь. Выделяет тебе ровно столько надежды, чтобы хватило не погибнуть. Как чашка воды и кусочек хлеба тому, кто на грани голодной смерти.

Она помолчала, отхлебнула из стакана.

– Александра решила никому, кроме родных, не говорить. Врачи советовали иначе. Но она встала на дыбы. Не хотела, чтоб ее жалели. Сказала – а ей тогда было всего шесть, – что гораздо больнее, если вокруг все станут ходить на цыпочках, будто она хрупкая бабочка с оторванным крылом, чем страдать от рук Матильды. Мы все заключили с ней уговор, поклялись никогда никому не говорить. А когда Александре нездоровилось и она не могла выйти в мир и проживать жизнь, ее отец устраивал так, чтобы красочная, неописуемая жизнь пришла к ней. Между поездками в городскую больницу – четыре, иногда пять раз в неделю – она училась в «Гребне», и поместье стало театральным задником, хостелом, сокровенной обителью, где круглосуточно гнездились философы, актеры, художники, ученые, и все они учили Александру жить, думать, грезить. Всех нас, собственно говоря, учили.