Пока Вернер рассказывал, я так крепко стискивал зубы, что теперь ныла челюсть. Такое ощущение, будто я откусил от отравленного плода. И змей издевался надо мной из укромного места.

Теперь ты знаешь, сказал я себе.

Нет, ни черта ты не знаешь.

В изнеможении я склонился к рулю.

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, было бы правильно поговорить с Аннелизе. Передать все то, что Вернер только что поведал мне. С другой, убеждал я себя, у меня нет на это права. Решать Вернеру. Я ненавидел его за то, что он поставил меня перед таким выбором. Такое невыносимое бремя должен взвалить на себя он, не я. Я стукнул по рулю изо всех сил, какие у меня еще оставались. Это несправедливо. Но что в данной истории справедливо?

Гибель Эви? Курта и Маркуса?

И Грюнвальда?

Разве не имел он права на законный суд? Человеческое правосудие, о котором с презрением отзывался Вернер, несовершенно, склонно к тому, чтобы наказать слабейшего, но только оно и отличает нас от диких зверей.

В самом ли деле я так думал?

В самом ли деле на месте Вернера я повел бы себя по-другому? Если бы Аннелизе препоручили социальным службам или матери-алкоголичке, стала бы она той Аннелизе, которую я полюбил? Лелеяла бы она те же мечты, какие толкнули ее в мои объятия? Или ей выпала бы на долю жизнь, полная унижений?

Чем отличалась женщина, которую я любил, например, от Бригитты?

Мало чем или ничем вовсе.

Я глубоко вздохнул.

Дело еще не закончилось.

Я запустил мотор и нажал на газ.

3

На этот раз я не проявил ни любезности, ни понимания. Оттолкнул Верену так, что она едва не упала. Глядел не отрываясь на Макса, вскочившего на ноги. Я впервые видел его в штатском.

— Нужно поговорить, — с нажимом произнес я. — Идем со мной.

— Вам, — завизжала Верена вне себя, — вам не о чем говорить, а ты… ты убирайся из моего дома.

Она бы выцарапала мне глаза, если бы Макс не удержал ее. Сжимая ее в объятиях, он сказал: