Можно было найти тысячу ответов на вопрос, который Вернер обрушил на меня, словно груз в миллион тонн.

— Согласно человеческому закону, Аннелизе должна узнать, что ее отец погиб в ущелье, а человек, занявший его место, — я говорил, не поднимая глаз, — убийца и похититель детей. Что же до божеского закона… — Я поднял голову. — Я в таких материях не силен. Но думаю, по божескому закону все это не имеет ни малейшего значения, а если и имеет, то вырастить Аннелизе в любящей семье, вместо того чтобы отдать ее в сиротский приют или куда похуже, было хорошим, справедливым поступком.

Вернер кивнул.

Я попытался улыбнуться.

— В итоге один голос против, один за.

— А правосудие Отцов?

Я печально развел руками:

— Посмотри на меня, Вернер. Сын иммигрантов, я даже не знаю, кто они, мои Отцы, да мне и наплевать, откровенно говоря. У меня только один отец. Бедолага, который всю жизнь горбатился, жаря гамбургеры по пятьдесят центов за штуку, чтобы оплатить мне школу и зубного врача. — Мой голос пресекся на мгновение, но я продолжил: — Но от себя скажу вот что. Не знаю, навешал ли ты мне лапши на уши или сказал правду. Но знаю, что говорил ты от чистого сердца и сам веришь в эту сумасшедшую историю. Однако сумасшедшие умеют убеждать.

Несколько мгновений Вернер пристально смотрел на меня. Сделал затяжку, закашлялся, швырнул сигарету в камин.

— Что бы ты ни решил предпринять, поторопись. — Вернер склонился ко мне, взгляд его ястребиных глаз сверлил меня насквозь. — Потому что я умираю.

— Что…

— Боль в спине. Это не просто боль в спине. У меня рак. Неоперабельный.

Я онемел.

— Аннелизе… — выдавил я наконец.

— Ты не расскажешь ей.

— Но…

— Что ты собираешься делать, Джереми?

2

Когда я вышел из дома в Вельшбодене, мартовский воздух все еще отдавал снегом, но от земли уже пахло перегноем. Всюду чувствовалось какое-то утомление природы, которое и я разделял.

Я уселся на водительское место; руки онемели, не слушались, будто мне весь день пришлось таскать тяжеленные бревна. В голове звенело от криков Блеттербаха.