Я повернулся к Младшему.
– Не помню даже, когда я в последний раз был на пляже. – Он моргнул. – Да и вкус к серфингу у меня как-то пропал.
– Да ты и серфингист-то был фиговый, – сказал Блатт.
– Это точно.
– А я еще фиговее. Устоять на гребаной доске и то не мог. – Язык у него заплетался. Он в третий раз приложился к бутылке.
Спенсер Младший взял бутылку у него из рук.
– Да, катался ты дерьмово, мужик. По сравнению со мной ты был в четырнадцатом кругу ада, заполненном слоновьим дерьмом. – И он рыгнул.
– Ага, дай мне костюм, и я тебе такого Крупа покажу… – Блатт захохотал. – Поставь меня на эту доску, и я суперспец… ой, прости, мужик.
– Кончай давай, – сказал Зебра.
– Чего кончать?
– Кончай притворяться чувствительным, ты нравишься мне такой, какой ты есть, – форменной задницей. Мне и мистеру Роджерсу[47].
– Мистеру Роджерсу нравился джаз.
– Мистер Роджерс был клевый чувак.
– Мне его не хватает, – сказал Блатт.
– А мне вообще всех не хватает, – сказал Младший. – Помнишь, тогда, в мотеле в Харрисбурге, мы еще надрались и смотрели мистера Роджерса, а у него был парень, играл на «Д’Анжелико Эксель»? Хандиман какой-то его звали, и он был вроде как дворник, а у самого гитара аж за двадцать кусков, и он на ней такие нотки лабает, что тебе Тэл Фарлоу…
– Хандиман Негрино, – сказал Блатт.
– Нет, нет… Негри. – Младший просиял. – Хандиман Негри, клевый чувень.
– Мистер Роджерс, – сказал Блатт. – Поди, знай.
Когда я потихоньку выскользнул из бара, разговор уже переходил на «Капитана Кенгуру»[48].